Мехмед ковыряет в зубах. Он смотрит на Исидора с чувством явного превосходства и тихо спрашивает:

— Где? Покажите!

Исидор листает свою книгу; бормоча, читает по складам и наконец тычет пальцем:

— Вот здесь, будьте любезны…

Мехмед склоняется к книге.

— Здесь? — переспрашивает он, потом резко откидывает голову и что есть силы плюет туда, где должна стоять его подпись.

— Вот что им покажи, — сумрачно произносит он, — чахоточный мой плевок, мать твою так…

Исидор с ужасом замечает, что вокруг сгущаются тучи… и вот точно удары молний:

— Ну ты, проходимец… пенсионер… уши оборвем… чтоб духу твоего здесь больше не было!..

Дверь распахивается… и Исидор вываливается наружу… сердце у него обмерло, ноги подкашиваются… вот наконец он в безопасности, но тут его настигает корчмарь.

— Эй, гони-ка монету за выпивку.

По поселку идут две дамы. Перед ними — рой сбежавшихся детишек.

— Тетенька, дайте крейцер! — теребят они дам за юбки, да так, что одна из них едва сдерживается, чтобы не надавать им тумаков. Но не приведи господь. Такое начнется! «Да как она смела ударить моего ребенка!» — и откуда ни возьмись — бабы с горящими глазами, со скрюченными пальцами; «они и без того наказаны, покарай вас господь, лопни ваши глаза!».

— Элизабет, — говорит дама постарше своей спутнице, — пошли быстрее к Анне Марковской.

Но тут у них на пути вырастают старик и старуха. Старик слепой, жена ведет его. Оба плачут, и старуха вдруг толкает мужа:

— Возьми барыню за руку… — Слепой шарит рукой и хватает даму-благотворительницу за запястье. Благотворительница вздыхает. Что делать? Вот она, цена доброты, это неразлучно с ее призванием.

— Поймите же! У нас ничего нет! Мы идем лишь проведать Анну Марковскую.

Со стороны подвертывается какая-то молодка:

— Анне ничего уж не нужно. Без сознания она. Старики правы, ежели барыни что принесли, лучше нам отдайте.

Далее следует нечто вроде клоунады: один длинный тащит другого длинного, словно рыбак пойманную рыбину. Сзади рыдает женщина, на ходу вытирая слезы подолом. У того, кто несет, длинная шея и брюзгливый голос. У того, кого несут, с шеи свисает веревка, а меж зубов виден язык. Лицо его залито синевой. Он бос, пальцы на ногах растопырены и торчат, как гвозди. Тот, что несет труп, подходит к благотворительницам.

— Вот, понюхайте, — говорит он и обращается к собравшейся толпе: — Отнесу его господину управляющему.

Вперед выходит маленький Кучера.

— Ну-ка, покажи мне Борбаша.

Он рассматривает повесившегося. Ослабляет петлю на шее.

— Так, — говорит он, — лучше отнеси его в больницу. Или нет, знаешь что, там на углу сейчас торчит тип, который корчил из себя большого начальника, когда мы украли гуся… отнеси-ка ему на пост и скажи: «Господин полицейский, вот тот самый, что гуся украл. С горя повесился, когда понял, что больше никогда не сможет воровать». Так и скажи, и оставь Борбаша у него на посту.

Ребятишки тоже тут как тут. Один вцепился в руку приятеля, другой сосет палец, следит за спектаклем. Они стоят на снегу, босые, в куцых безрукавках, хлюпая носами. Стоят на снегу и даже не переступают с ноги на ногу. Вот, словно мухи мед, они облепили трамвайный буфер, и мчит их трамвай взад и вперед по рельсам; они затаилась, глаза горят голодным блеском, высматривают, где что плохо лежит. Вот они вскарабкались наверх, за неимением лучшего, принесут родителям хотя бы веревку, чтобы было на чем повеситься. Но однажды уже им впятером удалось окружить старушку, вырвать у нее хозяйственную сумку, а там сахар, сало, хлеб да кошелек с мелочью… На ходу они прыгают с трамвая, цепляются на лету за «колбасу» и хохоча смотрят на бегущие мимо дома, деревья, улицы. Они все без шапок, и добычей кондукторов могут стать только уши да волосы. Когда нет ничего другого, они собирают окурки и, поплевывая, курят.

Сейчас они охотятся за сумочками дам-благотворительниц. Голодные, раздетые, неугомонные, ни дать ни взять волчата, напасть готовы при первой возможности.

Худая, маленькая рука распахивает окно и ставит на подоконник небольшое зеленое ведерко. В ведре вода, дабы душа бедной Анны Марковской омылась прежде, чем унестись в заоблачные выси. Кто-то причитает: — Дочка моя, доченька. — Слышны рыдания.

Створка окна гуляет взад-вперед, словно пытается задержать, не пустить улетающую душу, вода в ведре подернута рябью, будто там действительно кто-то плещется.

— Ах ты, черт, — шепчет маленький Кучера, — эти сразу донесут, чтоб срезали две карточки на обед.

— Разве не ты посоветовал Юсуфу отнести Борбаша в полицию? — говорит какая-то темная личность. — У самого язык — что помело.

— Положись на меня, братишка. Только не лезь в политику, ведь уже отсидел как-никак шесть лет. А так, у нас, по крайней мере, будет тьма соболезнований, сам увидишь, что в газетах напишут.

Газеты! Единственное утешение местных обитателей! Они ходят туда днем и ночью, жалуются на управу, на дам-благотворительниц, на врача, на аптекаря, на полицию, на всех, всех без исключения.

Газеты! Случается, в них появится фото кого-нибудь из местных: если кто получил пятнадцать лет тюрьмы или «грабителя гнали по крышам домов», или «имярек покончил с собой, утопившись в реке».

Анна Марковская действительно умерла. «Оно и лучше для нее, — крестясь, думают пришедшие сюда люди. — Такая худенькая, как из воска… для нее же лучше».

Только мать никак не может поверить, все смотрит то на ведро, то на скрипящую створку окна; она суеверная, ветхозаветная женщина: пока вода неспокойна, дочка еще здесь…

Дамы-благотворительницы тихо молятся. Та, что помоложе, плачет. Свою сумочку она положила на стол сзади.

Маленький Йошка исподлобья поглядывает на Никодима с опухшими глазами. Юные гангстеры встают на цыпочки. И бочком продвигаются к двери. Гогоча, они уносятся с добычей, словно ковбои на резвых скакунах. Несутся, прыгают; вокруг прерия нищеты.

Пожилая дама закрывает окно и опускает ведро на пол. Между делом она замечает на столе сумочку своей спутницы.

— Осторожнее, Элизабет! — шепчет она. Молодая заглядывает внутрь. Лицо ее выражает недовольство, но она не говорит ни слова. Только пристально осматривает присутствующих: они холодно встречают ее взгляд. Эка невидаль — кража. Нищие мы! Потому и крадем.

Спокойные, уверенные глаза. Бесстрастно смотрят они и на умершую девушку. Сегодня ты, завтра я.

Северо-восточный ветер усиливается. Две дамы, словно ангелы во плоти, покидают поселок. На пути им встречаются иссохшие люди, провожают их босые дети. Вон возвращаются те, кто относил самоубийцу Борбаша. Они сделали подарок полицейскому. А вон спешат две молодые женщины. В руках у них ведро. Ветер сорвал с него бумагу. В ведре кровь, кровь. Видно, поблизости резали свинью, и они выпросили себе крови. Они ее и сварят и пожарят, наедятся до отвала.

Место действия: Центральная Европа. А точнее — большой город, название которого начинается с буквы Б. С буквы Б начинается такое множество слов: Богатство! Бедность! Беда! Бодрость! Блаженство! Безысходность! О любезный читатель, назови все это тем словом, какое тебе по душе.

1935

Перевод А. Смирнова.

Когда «Ботонд» подошел к причалу, все затихло. Толстые умные чайки клевали больную рыбу… понемногу, не спеша… в свое удовольствие. Вечером небо вспыхнуло, побагровело, и на другой день налетел ветер. Мы же… словно осенние листья, шелестели, шуршали, слоняясь среди пустеющих складов… еще месяц — и мы все улетим отсюда.

Останутся только крановщики, — чистить шестерни там, над стальными ветвями кранов. И когда они двинут краны… вперед… назад… захрустит на рельсах мороз и лед, а потом все зальет своим светом Луна.

Кроме крановщиков остается обычно только болгарин Чобанов. Сидит себе где-нибудь, наблюдает зиму, колет чурки, точит пилу, иногда пройдется по замерзшему причалу, не обращая внимания, что крановщики его не жалуют. Это могучий человек… лесной исполин; если встанет рядом, кажется, пустил в землю корни. На якорь стал… врос в землю.