Бошняк холодно кивает. Разумеется, напильник так и мелькает в его руках. Вот сейчас он подбирается к зубцу, который сделает на полтора миллиметра короче. Этого более чем достаточно, чтобы новый ключ сегодня вечером не открыл замка, но Бошняк вдобавок оставляет на выемке едва заметный косой надрез. И еще истончает бородку, насколько можно, шершавой наждачной бумагой. Ровно половина двенадцатого.

Напоследок Бошняк смазывает ключ костяным маслом, полирует головку двумя стальными брусками и только тогда отдает ключ молодому человеку.

Тот, по совету Бошняка, рассматривает ключ, встав лицом к палящему солнцу, прищуривает глаза, но, ослепленный, ничего не видит и, даже отвернувшись от света, тоже ничего не замечает. На самом деле в этой маленькой уловке не было и нужды: заказчику понравилась спорая работа Бошняка, он уверен, что ключ сделан точно.

— Три пенгё, — называя цену, Бошняк думает про себя: пусть эта свинья еще и заплатит.

Но при прощании голос его звенит так издевательски и насмешливо, что щеголь в недоумении оборачивается — Бошняк сгибается в поклоне.

И вот он снова один. Он представляет, как молодой человек не спеша идет по улице: раз-два… раз-два… рука в кармане сжимает ключ, в предвкушении вечернего удовольствия у него даже слюнки текут… смех да и только… вечером он вставит ключ в скважину, попробует повернуть… а изменница уже ждет его, затаив дыхание… он дергает, крутит ключом, надавливает на замок… крахмальный воротничок размяк от пота… они стоят совсем близко друг к другу, разделенные дверью… изнывая… и испуганно перешептываются… замирают от страха… и еще, и еще раз пробуют… и наконец вне себя от злости смиряются с неудачей… Сердце Бошняка захлестывает безудержное ликованье. Он потрясает своими здоровенными кулачищами и до боли закусывает губу. Он так рад, словно сумел уберечь свое собственное счастье… Позвякивает в кармане монетами. Чистая прибыль — три пенгё! А если этот мозгляк посмеет прийти к нему завтра, он лишь плечами пожмет: очень жаль, что господин не изволил посмотреть внимательнее, ключ был в полном порядке… а станет все же цепляться — придется турнуть его разочек, чтобы замолк.

Кабы все мужчины на свете вели себя так, думает слесарь.

Тем временем колокола бьют полдень; со дня свадьбы Бошняк не слыхал такого красивого звона. Умывшись, он бодро шагает по направлению к дому, разнеженно подставляя тело солнечным лучам. Пусть у него не все в порядке, он, по крайней мере, навел порядок у других. Ну и кислую физиономию состроит этот франт. А уж дамочка за дверью как будет убиваться! Бошняк довольно прыскает и потирает руки. И на радостях дает первому встречному нищему двадцать филлеров.

1931

Перевод С. Солодовник.

Летом я подрядился возчиком к лавочнику. Доставлял покупателям уголь, картошку, муку или то же самое тоннами перевозил со станции. По домам со мной обычно ездил коротышка Анти: мы вместе грузили мешки и корзины с продуктами. И незаметно сдружились, я полюбил его. С тех пор я выкуривал сигарету только наполовину — остальное доставалось Анти. Потом он получил от меня в подарок кусок душистого мыла, которым пользовался только по воскресеньям. Как-то раз я даже пригласил его в ресторанчик на набережной Дуная; перед тем, как идти, расчесал ему волосы и подровнял сзади ножницами. А он, когда мне наскучивало править лошадью, забирал у меня поводья и погонял серую Манци. Или приходил вечерами в конюшню, чистил лошадь, поил и задавал ей корму.

Однажды мы сидели вечером в конюшне на ящике для фуража и курили. Было тихо, только сено похрустывало на зубах у Манци… и вдруг Анти заговорил, признался мне, что влюблен…

— В кого, Анти?

— В тетку Мари.

Тетка Мари была кухаркой. Необъятных размеров толстуха… страх как горяча на руку… никто не знал, вдова она или старая дева. Тетка Мари все время жарила-парила, устраивала грандиозные стирки, нам и в голову не приходило, что ей еще могут быть интересны мужчины.

— В кого? — изумленно воскликнул я. — Ты с ума сошел, Анти.

Он испуганно посмотрел на меня. Нет, ни чуточки не сошел. Тетке Мари ведь тоже кто-то нужен, только она стыдится перед домашними, боится уронить себя в их глазах. И все-таки… с ним она уже пускается в разговоры, правда, пока дело обычно кончается звонкой затрещиной.

Анти грустно покачал головой. Вот если бы он был похож на отца, все, конечно, было бы иначе. Известно ли мне, что за человек был его отец?

— Капралом служил при Франце-Иосифе! Бывало, как гаркнет на роту — солдат в дрожь бросало… девчонки были от него без ума… во время войны он медаль получил от немцев и погиб за отечество «смертью героя»… так-то вот.

А он, Анти, просто ничтожество, и терпят его только из жалости.

— Ну, кто я такой? — вырвалось у него с горечью. — Меня даже дети дразнят. — Он чуть не плакал.

— Не горюй, Анти, когда-нибудь и тебе улыбнется счастье. Ты посмотри на меня — вон я какой верзила, а что с того? Работаю возчиком. Хотя и в очках и говорить могу, как господа. И даже море видел. На самолете летал. И кем же в конце концов стал? Возчиком!..

— Это все так, — перебил он меня, — но вы — дело другое… вам стараться не надо, чтобы вас заметили, а мне надо…

Он был в отчаянии, выронил сигарету изо рта… Несчастный коротышка, он мучительно ломал голову, что бы такое великое совершить?

С тех пор я поглядывал на грозную тетку Мари заговорщицки. Иногда отпускал озорное словцо и как-то для пробы решил рассказать ей скабрезный анекдот… Трах!.. не успел я моргнуть, как она съездила меня по физиономии… Брр, вот это оплеуха!..

— Слушай, Анти, — мрачно сказал я ему вечером, — оставь ты, к дьяволу, эту тетку Мари. Глупая старая баба, она, видно, к Фюрстам в кухарки из монастыря попала.

— Что, тоже схлопотали?

Я кивнул.

…Целыми днями, погоняя лошадь, я трясся на козлах. Ничего интересного не происходило…

Но вот осенью Фюрсты, решив, что столовая им велика, затеяли перенести ее в пристройку. Все в целости и сохранности было доставлено на новое место, еще бы — ведь тетка Мари следила за нами, как неусыпный Аргус. Только с люстрой вышла загвоздка. В прежней столовой потолок был высокий, она висела там на длинной стеклянной трубке, и укрепи мы ее так на новом месте, все оббивали бы об нее колени. Озабоченная тетка Мари бросилась за хозяйкой, потом позвала господина Фюрста, стали держать совет; наконец папаша Фюрст нашел выход: ножку люстры нужно укоротить на полметра.

Женщины бурно запротестовали, но хозяин уже крикнул Анти… тот, чертяга, куда-то запропастился, и за стекольщиком пришлось бежать мне. Еще по дороге стекольщик стал намекать: работа, мол, эта — все равно что хирургическая операция… искусство! — он вскинул хмурые клочковатые брови — во всем городе не найдется и двух стекольщиков, которым под силу такое выполнить. Я шел рядом и согласно кивал.

…Люстра лежала на столе в тряпках; солнце преломлялось в ветвистом каркасе и граненых подвесках, рассыпая кругом снопы радужных искр. Это было красиво. Я тоже заволновался: удалось бы обрезать.

Господин Кемень, стекольщик, постучал по трубке, достал стеклорез, слегка царапнул и с многозначительным видом обратился к господину Фюрсту: — Hochprima…[2] — и как человек, которому спешить некуда, поинтересовался, хорошо ли идут дела у него и у соседа, что держит лавку напротив, похоже, тот скоро прогорит. — Ja[3], — и расплылся в улыбке: таких домов, как у Фюрстов, во всей округе поискать… а что касается этой работы, то случай необычайно сложный и редкостный. По счастью, он знает, как с этим справиться, не новичок в своем деле, он человек бывалый.

Госпожа Фюрст недоверчиво посмотрела на мастера:

— Уж не знаю, что тут сложного — отрезать, и все, окажись здесь стекольщик-словак, он сделал бы это за рюмку рома.