1933

Перевод В. Смирнова.

Став писателем, я решил изменить участь людей. Однако по сию пору мне удалось добиться весьма незначительного успеха — каким образом, я расскажу ниже, — да и в том главная заслуга принадлежит «Нюгату».

Почтальон доставил корректуру моего рассказа «Хлеб с жиром и яблоки». Я пристроился работать в кухне, где моя мать занималась стряпней. Мне хотелось прочесть ей вслух свой рассказ, поскольку речь там шла о женщине в высшей степени бережливой, а мать моя тоже отличалась бережливостью. Я терпеливо выждал, пока она залила готовое блюдо подливкой и проворно передвинула горшки на плите, и сказал ей:

— Ну, мама, а теперь садись. Похлебка у тебя не сбежит, жаркое не пригорит… вот и слушай, милая, что я тебе прочту.

В это время к нам зашел знакомый коммивояжер — он развозил мыло, духи-помады и всякую прочую парфюмерию — и принес для меня бритвенные лезвия по дешевке.

— Вот что, — говорю я ему, — присаживайтесь-ка и вы тоже, а я, раз уж начал, продолжу чтение.

Слова лились у меня из уст, мать захватило повествование, да и коммивояжер улыбался, а когда я дошел до того момента, как злополучная прачка, которая играла в рассказе ведущую роль, измылила три куска мыла «Лебедь» и старуха-хозяйка — вторая главная героиня рассказа, чуть не лопнула с досады, — коммивояжер вдруг хватает меня за руку…

— Господин Геллери, господин Геллери, я вам по гроб жизни буду благодарен… Мне с первого числа расчет выдают, а у меня трое детишек… Окажите милость, назовите вместо «Лебедя» мыло нашей фирмы, «Лилию», и глядишь, управляющий, при его амбиции и отменит мое увольнение…

Не скажу, чтобы я легко поддался на уговоры. Не писательское это дело, реклама, — думал я. Но затем мелькнула другая мысль: самому мне от этого корысти никакой, зато вдруг да удастся сохранить работу этому человеку, отцу троих детей.

И вот я вычеркиваю мягким карандашом слово «Лебедь», а на полях корректуры делаю пометку, что старая Рачак стирала мылом «Лилия», дающим обильную пену. И тут же в сопровождении просителя иду к почтовому ящику, чтобы запуганный коммивояжер видел: корректура незамедлительно отправляется в типографию.

В ту пору я недели две давал уроки в некоем пансионе для мальчиков, и поэтому коммивояжер через мою мать передал мне, что должность за ним сохранена. Управляющий сказал: если, мол, ему удалось подбить на такое дело писателя, сотрудничающего в «Нюгате», то это свидетельствует о необычайной ловкости, и не его беда, что торговцы не покупают товар. Тут беда в самих товарных отношениях.

Я порадовался такому исходу дела… Вскоре я опять остался без работы, сидел дома и читал.

Вдруг стучат в дверь: входит коммивояжер, сияющий, располневший, с объемистым свертком под мышкой.

— Господин Геллери, — говорит он, — я рассказал управляющему фирмой все как было, и он сказал: господину писателю непременно следует ознакомиться с нашей продукцией. А посему я и принес вам этот небольшой презент. Матушка ваша наверняка обрадуется.

Я страшно возмутился.

— Вот что, сударь, — сказал я, — несите-ка вы это мыло своему управляющему и скажите ему, что сделал я это вовсе не ради вашей фирмы и не потому, что «Лилия» такое уж отменное мыло, а только лишь потому, что хотел помочь человеку, то бишь вам.

Коммивояжер, бедняга, пятился от меня задом, точно рак, и был весь красный от смущения.

Неделю спустя, утром, собираюсь это я умываться, а мыла нет… — Дай-ка мыльца, — говорю я матери, и она подает кусок. До чего приятно пахнет, думаю я, что же это за сорт такой?.. Смотрю название и вижу «Лилия». — Послушай, мама, ведь я высказал коммивояжеру все, что я думаю по этому поводу… Не кажется ли тебе…

Но тут руки ее сами упираются в боки, и она разражается возмущенной тирадой:

— Неужто мне и такой малости не перепадет с того, что мой сын в «Нюгате» печатается? Неужто от твоего сочинительства мне и столько-то проку не будет?.. — И с этими словами она показывает мне целую коробку дарового мыла. — А ежели тебе это мыло не нравится, дай денег на другое.

— Денег у меня нет, — расстроенный, произнес я, и на том кончается эта доподлинная жизненная история.

Хочу лишь добавить к этому, что я верю: не только таким трагикомическим способом, как подмена названий мыла, но силою вдохновенного писательского слова мне когда-нибудь да удастся улучшить жизнь многих близких и милых моему сердцу бедных людей.

1934

Перевод Т. Воронкиной.

Я представлю вам таможенника Гергея Михаловича. Наши писатели не знают людей его породы, его профессии. В кругах, близких к правительству, уже поговаривают, не пора ли, мол, завести звено самолетов, которые бы следили, с надлежащей ли печатью приплывают к нам из-за границы перистые облака, и еще, пожалуй, взимали бы плату с весеннего безмятежного ветерка. Пассажир, отправляющийся поглядеть на белый свет, будьте осторожны. Если перед отъездом вы поели тушеной телятины с красным перцем в обудайском кабачке и случайно прихватили там несколько зубочисток, извольте раскошелиться на границе, ведь даже зубочистку нельзя провозить беспошлинно.

Жизнь молодого таможенника, такого, как Михалович, проходит в большом красном здании; в дверях его, подпирая стену, стоят два финансовых инспектора в зеленой форме, вооруженные нескладной короткой саблей; они, словно поэты, не сводят глаз с излучин туманной реки, не обращая ни малейшего внимания на озабоченный суетливый таможенный люд. Народ торопится. Один похож на араба: на худом смуглом его лице выделяются белые веки; на другом будто написано: «Рыжий да красный — человек опасный»; у этих лица бледные, мучнистые, но вид беззаботный, а те вон напоминают крыс, вылезших из водосточной трубы. На расходящейся в обе стороны лестнице стоит непрерывный гул. Все спешат, летят сломя голову; чиновники ради месячного жалованья трудятся здесь усердно, однако не отказывают себе во вкусном завтраке. Его можно получить внизу, у буфетчицы. Салями, горячие, дымящиеся сосиски, пиво в красивых кружках, итальянские апельсины и арабский инжир, шоколад и шнурки для ботинок, сигареты и духи, а также бритвенные принадлежности — вам охотно продадут все это, покупайте себе на здоровье.

В буфет заглядывал и Гергей Михалович, которого на таможне звали малыш Гергей или Гергейке. Более всего славился он своей необыкновенной вежливостью. Гергейке напоминал того маленького китайца, который, споткнувшись о камень, приподнимает шляпу и смиренно просит у камня прощения. Говорят, однажды в контору влетела огромная муха, и малыш Гергей, строчивший что-то при свете электрической лампы, вздрогнул от испуга, решив почему-то, что это тетушка господина начальника.

— Мне почудился даже скрип двери и чей-то шепот, — позже оправдывался он.

Словом, он был такой робкий, что приветствовал даже муху:

— Целую ручку, сударыня.

Все конторские барышни представлялись ему ангелами. Уронит что-то какая-нибудь из них, он летит со всех ног; ползает по полу, ищет оторвавшуюся пуговку или упавшую английскую булавку. Его мать, вдова, давала ему с собой обильный завтрак, и малыш Гергей делил его меж всеми, угощал первый и второй этаж.

Но в один прекрасный день нашему Михаловичу осточертела собственная вежливость. Угодливая его улыбка потускнела; он уже не торопился поднять чью-нибудь булавку и не щелкал крышкой своего портсигара, когда кто-то из коллег красноречивым жестом клал руку ему на плечо:

— Выкурим по одной?

Парень захандрил. Он понял, что на нем ездят верхом. На таможне он прошел хорошую школу.

Служил там и таможенник Штиглинц. Рыжий, веснушчатый, лопоухий, с огромными руками и ногами, с пронзительным голосом, он был большой ловкач, этот Штиглинц.