Знал он всех на свете. Мог подойти к совершенно незнакомому человеку и запросто поздороваться с ним.

— Как изволите поживать?

И жал ему руку. Авось пригодится. Очереди Штиглинц никогда не выстаивал, а обращался прямо к чиновнику:

— Разрешите, господин старший советник? Всего минуточку… Не так ли, господин старший советник? Как ваш щенок, господин старший советник? Уже лает или все еще сипит?

И через головы людей сует свои квитанции, марки, а старший советник, ленивый господин с большой лысой головой, неодобрительно косится на него.

— Эх, Штиглинц, Штиглинц, нет у меня щенка.

— Разумеется. Прошу прощения. Я спутал вас, господин старший советник, с господином старшим советником Гадьёвским. А у вас прелестный сынишка, лет десяти. Он недавно получил по арифметике отлично. Кого удивит, если сынок ваш со временем станет главным бухгалтером? Не правда ли? Дай-то бог! Ведь здесь, на центральной таможне, не найти человека лучше, чем вы, господин старший советник.

Штиглинц всегда на все умел ответить шуткой.

Михалович лишь искоса на него поглядывал. Он чувствовал, что может сравняться с ним в бойкости. И начал с приветствий, а потом стал так же пролезать без очереди и ловко совать свои бумаги в отверстие проволочной сетки. Вскоре он превзошел самого Штиглинца; тот вел себя нагло, а наш Гергей порой пускал в ход всю свою обходительность: расшаркивался, не уставал кланяться, благодарил за каждый росчерк пера. Иногда, выйдя из ворот, ошалевший, точно пьяный, он спускался к самой реке и, глядя на воду, тяжко вздыхал. Он не был философом, но подчас у него вырывалось:

— Да стоит ли жить-то?

Он закуривал сигарету, с лица исчезала вечная улыбка, он думал о том, что получает всего две сотни в месяц за свое кривлянье; и еще о том, что недавно в таможне уволили двух чиновников. «Я ношусь, не знаю покоя, а потом скажут: «Да этот Гергей окончательно спятил». И выставят за дверь».

Он шел, выпивал три кружки пива и, уронив голову на грудь, погружался в мировую скорбь.

По утрам Михалович вставал не в духе; физиономия у него была кислая, как у известного актера-комика. Но при виде первого же знакомого снимал шляпу, улыбался; здоровался он со всеми подряд: с дворником, его помощником, с продавцом газет.

В конторе, где произошла та история, сидели трое: господа Икс, Игрек и Тичка. Чего только нет на письменном столе у господина Тички! При виде его богатства даже такой комедиант, каким стал наш Михалович, приходит в восторг. Великое множество камешков, разные сорта земли под стеклянными колпачками, засушенные, наколотые на булавку бабочки. Господин Тичка собирает и старые перышки, синие — в одну коробку, красные — в другую. И еще сломанные карандашные грифели. Он внимательно изучает причудливой формы крошки, которые падают изо рта у его коллег во время завтрака. У господина Тички большая этажерка; на ней можно найти книги по любому вопросу: и об искусственных удобрениях, и о физиологии мышей. Как ни странно, даже три утиных клюва есть в его коллекции, клювы, зачем-то отделенные от голов несчастных уток.

Господин Тичка терпеливо сносит насмешки и, знай себе, пополняет свою коллекцию. Словно соблюдая закон сохранения энергии в мире, он считает своим долгом беречь разный хлам, попадающий ему в руки. Дамочки не интересуют его; вместо их портретов на стене висит фотография трех красивых кошек.

— Я их ласкаю, — говорит он, — и это, по крайней мере, не стоит мне ни денег, ни хлопот.

Если верить господину Тичке, он служил и на Гибралтаре.

— Там в таможне до поздней ночи идет работа. Не то что здесь.

— А потом отправлялись небось развлекаться с молодыми негритянками, — вставляет Гергейке.

— Как бы не так. Я шел домой и преспокойно ложился спать. А дамочкам говорил: у меня нет ни одной свободной минуты. Я по горло занят работой.

— Господин Тичка, вы похожи на ученого. У кого еще найдется такое множество камней, бабочек, перышек? Когда-нибудь выяснится, что вы, господин Тичка, совершили открытие мирового масштаба.

Да, Гергейке любил наблюдать за этим чиновником, подкалывать его, потешаться над ним. Он хмурился: дескать, хорошо тому, сидит себе за письменным столом, слегка расставив ноги, и смотрит, целые десять лет смотрит на свою курьезную коллекцию.

Он и сам бы мог сидеть вот так и поскрипывать перышком, спокойный и невозмутимый, в этом невообразимом шуме, которого не замечает, уйдя в свой мирок, господин Тичка, большой оригинал.

Непонятно, что нашло тогда на Михаловича. Однажды, войдя в комнату и не обнаружив там ни господина Тички, ни его коллег, он громко вдруг рассмеялся. Все вокруг сотряслось от его хохота.

Он подкрался на цыпочках к шляпе господина Тички, отогнул кожаный внутренний бортик и подсунул туда свернутый лист бумаги толщиной с полпальца.

И выскользнул из комнаты. В коридоре он столкнулся с господином Тичкой.

— Сегодня, господин Гергей, оставьте меня в покое. Голова болит, — сказал тот и ушел.

Вспоминая потом эти его слова «голова болит», Гергей принимался хохотать.

Он посвятил в свой замысел господ Икс и Игрек, которые то и дело перешептывались, с трудом сдерживая смех.

А господин Тичка вошел к себе в комнату и тут же зажмурился от яркого солнечного света.

— Голова болит, — пробормотал он и сел, поглощенный своими мыслями.

Вскоре он заметил, что коллеги странно на него посматривают, обмениваются взглядами, пожимают плечами. Но господин Тичка, не отличавшийся любопытством, углубился в деловые бумаги.

— А, господин Тичка, мое почтение, — чуть погодя заглянул туда Михалович. — А-а-а… — начал он, моргая.

— Ну что, мой юный друг? Что вы ревете, как осел?

— Понимаете ли, господин Тичка… — И Гергей с испуганным видом повернулся к двум другим чиновникам, словно спрашивая глазами, сообщили ли они господину Тичке ужасную новость.

Господин Тичка встревожился. Его коллеги вроде бы уже давно как-то странно вели себя. «Неужели меня увольняют на пенсию? Или, может быть, я болен раком?» Этой страшной болезни он очень боялся.

— Господин Тичка, — снова начал Гергейке необыкновенно серьезным тоном. — Мой долг обратить ваше внимание на то, что у вас растет голова.

— Не болтайте ерунды, молодой человек.

— И не думаю. Но еще позавчера голова у вас была много меньше. Могу поклясться, что она растет прямо на глазах.

Два чиновника с испуганными лицами уставились на господина Тичку, который стоял в растерянности: может, и вправду с головой у него не в порядке, ведь она давно уже болит.

Он осторожно ощупал свой череп, точно проверяя, так ли это.

— Чепуха. Ничуть не увеличилась.

Подмигнув двум чиновникам, Гергейке пожал плечами. Те тоже.

— Дайте-ка мне зеркало, я посмотрю.

В маленьком зеркальце отразился только нос и уголки глаз. «В самом деле, — подумал господин Тичка. — Еще недавно в таком зеркальце я видел бо́льшую часть своего лица».

Голова его словно пухла и пухла от жара, а в закутке конторы притаилась смерть и с усмешкой на него поглядывала.

— Сочувствую вам, — прошептал коварный Михалович. — Я уже слышал о такой болезни. Ей подвержены, главным образом, люди умственного труда. От переутомления у них возникает опухоль мозга. А вы, верно, думаете, будто я, как обычно, шучу — я действительно люблю посмеяться. Кстати, я слышал и название этой болезни. У вас, господин Тичка, несомненно, слоновая болезнь. При ней голова человека становится огромной, как у слона.

Трое шутников с трудом удерживались от смеха. Стоило им представить себе, что у господина Тички вырастет серая слоновья голова с ушами до самых ног, как их душил смех.

Господин Тичка был потрясен. Распахнув окно, он беспрестанно ощупывал свою голову, смотрелся в зеркальце, а когда вошел служитель, не постеснялся спросить у него:

— Скажите-ка, Андраш, у меня и вправду растет голова?

Посмотрев на него, служитель насупился.

— Все может быть.