Но настал день, когда Бину подали и впрямь скудный обед. Даже странно, что привыкшие к изобилию тарелки не почернели от скорби. Что не развалился от боли стол. Что ложка соизволила прикоснуться к обыкновенному супу-рагу, и это после закуски, которая состояла всего-навсего из редиса с маслом — и больше ничего! Господин Бин сосредоточенно смотрел прямо перед собой, и было видно, что он взволнован. Изабелла стала белее стены. Она бесшумно входила и выходила, блестя испуганными глазами, и только поставив на стол половину жареной утки с горсткой гарнира, пунш и черный кофе, как будто что-то пробормотала. Да, это был убогий обед!

Бин принялся за утку, и под ножом она, казалось, стала еще меньше — Бин совсем помрачнел. Время от времени он тяжко вздыхал. Изабеллу трясла нервная дрожь, она, будучи женщиной, больше не могла сдерживаться — у нее хлынули слезы. Этого уже и Бин не смог перенести: он вскинул голову, но вдруг бессильно уронил ее и тоже разрыдался. Они плакали, как дети, словно соревнуясь, кто кого переплачет. Бин ощущал в желудке зияющую пустоту: как будто там завывал какой-то оголодавший зверь.

Изабелла не вытерпела. Она поднялась, с самым геройским видом, ринулась в кухню, где достала последние из остававшихся денег, как безумная, выскочила на улицу, влетела в мясную лавку на первом же углу и, задыхаясь от волнения, купила мяса и колбас, но какое это было мясо и какие колбасы! — совсем как в старые добрые времена. Она хорошенько растопила печь, это был настоящий костер, на котором шипело и шваркало поджаривающееся мясо. Не прошло и тридцати минут, как Изабелла, все еще заплаканная, но с полными тарелками, вошла в комнату. У Бина при виде этого глаза чуть не выскочили из орбит.

И начался последний пир. Он длился до ночи. Они жевали, глотали, иногда вдруг заливались слезами, иногда грустно улыбались и целовали друг друга. Наверняка им приходили мысли о смерти, ведь вон как оно обернулось: отныне господин Бин может съесть только половину утки, а Изабелла — в лучшем случае четверть, и обед Бина по весу уж никак не превышает трех кило. Кое-кто, быть может, посмеется над ними — но это люди без сердца, ведь Изабелла с хозяином уже настроились на обжорство, основательно порастянули свои утробы разными лакомствами, а теперь им грозило жестокое ограничение.

Они проговорили об этом до полуночи, горюя и сокрушаясь, и разошлись по кроватям с чувством, что ночью к ним слетит черный ангел смерти и заберет их туда, где нет забот и печалей. Они пошептались о том, что портрет короля-солнца совсем потемнел в последние дни, а вдруг — кто знает? — его величество переживает за них. Они растроганно помянули его, дорогого покойника, который лучше кого бы то ни было знал, что уж если человек привык к большим кускам, предался однажды чревоугодию, то он с полным основанием может думать о смерти, когда на обед ему достается всего пол-утки! Если он вместо восьми с половиной килограммов вынужден съедать только три! Безжалостная судьба, безжалостные времена!

…Ну а если кто-нибудь пожалеет их, то может послать им милостыню на бедность. Адрес простой: Здесь. Господину Бину. Почтальоны хорошо знают его, да и Изабеллу тоже, их отыщут в любом уголке земного шара.

1931—1934

Перевод С. Солодовник.

На улице Багой еще ни души. Как дым из кальяна, стелются утренние сумерки. Время от времени смеющиеся электрические фонари качаются на ветру, их тени тоже. Время от времени окурок сигареты, шурша, скребет по мостовой, либо подталкивает встретившийся на его пути камешек. Трескуче, словно раскат грома, открываются ворота доходного дома под номером 14, и приземистый человек по имени Майзик — с метлой в руках, с погасшей трубкой в зубах, которая не дымит, а лишь отдает табаком, — оглушительно захлопывает за собой ворота.

Воздух — как нервный человек — содрогается. Этот раскат грома Майзик адресовал швейцарам ближайших домов, извещая их о том, что хозяин дома № 14 Майзик уже встал, а вы, слуги других домохозяев, которые едва терпят вас, еще валяетесь в постелях, прокашливаетесь, ворочаетесь с боку на бок, чтобы потом выйти на свет божий неумытыми, зевая и потягиваясь.

Один лишь господин Майзик старательно метет улицу. Его жена Агата готовит дома кофе. Их сын Винце приносит матери на кухню жирную коричневую курицу. Агата тотчас запускает в нее сзади руку, щупает, нет ли в ней яйца.

Проверка чуть затягивается, потому что Агата, не отрывая глаз, смотрит на пышущий черными пузырями кофе.

— Эта снесет, — уверенно говорит Агата.

— Сейчас другую принесу. Ту серую, хохлатку, — отвечает сын.

— Принеси, — говорит мать.

Но Винце сначала выглядывает на немую улицу. Его отец сосет в тишине трубку без табака и дыма, и Винце кажется, что и он так же вот будет курить трубку, когда ему захочется. Будет стоять так на рассвете, опираясь на метлу, и с презрительным видом подкарауливать, когда вылезут из своих постелей ленивые, тяжелые на подъем дворники.

Он идет к отцу и говорит: — Сегодня коричневая курица снесется.

Отец Майзик: — Проследи, чтобы не потеряла яйцо. — Они умолкают.

— Есть, — вдруг радостно произносит папаша, — есть, черт ее дери, — и кивает головой.

Он улыбается, нащупывая что-то в низу пальто. Прислоняет метлу к стене и осторожно, обеими руками, выдавливает что-то наверх через подкладку пальто. Это маленькая никелевая пуговица: он никак не мог ее найти; шесть филлеров стоит… Пропала, и нате вам, нашлась!.. Проскользнула через маленькую дырочку в кармане пальто и очутилась там, в черном царстве ваты и ниток.

— Шесть филлеров, — говорит Майзик.

Его лицо неповторимо. Радость, с какой он вновь и вновь повторяет: «Нашлась никелевая пуговица, шесть филлеров стоит», может испытать разве что господь, провозгласивший: «Я спас шесть планет, десять миллиардов человек», с удовлетворенным видом опираясь на жезл, которым он правит миром.

— Принесу-ка я на кухню серую курицу, вдруг она тоже будет нестись, — говорит Винце.

— Неси и скажи, что пуговица… нашлась.

Сын тоже оглушительно хлопает воротами. Какое свинство, колокол вскоре пробьет четыре, а эти дворники все еще дрыхнут.

На очереди серая курица с мягкими перьями. Куриц нужно щупать на рассвете, позже недисциплинированные эти птицы могут, как пуговица от рубашки, ускользнуть куда-нибудь, но пуговица все же осталась в пальто у папы, а курица, того гляди, приищет себе укромное местечко — обиталище хищной крысы; та прокусит скорлупу острыми зубами и выест яйцо…

Куриная клетка пованивает. В темноте Винце задел плошку с водой, измочил ноги. Вот пожалуйста, теперь и носки мокрые. Или только так кажется? Он щупает их. В самом деле, мокрые. В который уж раз такое случается. Удивительно. Он тянется рукой за серой курицей, та, разумеется, пугается.

— Что ты говоришь? — шепчет Винце, прислушиваясь, и лицо его становится сморщенным, как изюмина. Чудесно слушать жалобно-певучее кудахтанье кур, чириканье воробьев, смотреть в завораживающие глаза собак, наблюдать непонятные телодвижения животных. В такие минуты он ощущает теплоту: животные все равно что люди, только люди в чем-то умнее.

Он входит на кухню:

— Нашлась никелевая пуговица.

— Шесть филлеров, — говорит мать.

— А это? — с любопытством спрашивает Винце и протягивает серую курицу.

— Семь филлеров, — машинально отвечает мать, ибо и эта курица готова снестись.

— У нас пятнадцать кур, и если бы все разом снеслись, десятью семь семьдесят, пятью семь тридцать пять, — бормочет мать, — всего один пенгё и пять филлеров. А во что обходится содержание кур в день? Кило кукурузы — двадцать филлеров, вода для питья, скажем, полфиллера. Не то что у этого… ну, ты знаешь, у кого, — говорит мать, — этого безработного, в доме номер семнадцать, он держит голубей, восемь штук, потому что любит смотреть на них… нет, чтобы кур держать и иметь к обеду восемь яиц.