— Ой, постойте, красавица, ну зачем сразу над старым человеком смеяться! — Он лукаво прищурился: — Пойдемте-ка лучше со мной, а? Ей-богу, угощу вас кружечкой доброго пивка.

Служанка вырвалась, оттолкнула руку Пирока, потянувшуюся к ее груди.

— Меня госпожа ждет, а вы задерживаете, — попеняла она мастеру. — Еще влетит из-за вас.

— Этого не бойтесь, — зашептал Пирок, — я с вами пойду к барыне вашей, все объясню ей. Я вам не кто-нибудь, я тут на фабрике железной мебели работаю. Кровати крашу.

— А вы женаты? — перебила его девица.

Пирок махнул рукой: какое, мол, это значение имеет? Но девица тотчас отскочила от него.

— Ах вы, старый петух! — прикрикнула она на лакировщика, который, однако, не потерял присутствия духа, а напротив, молодецки скрутил цигарку, гордо поглядывая на собственную руку. Все-таки удалось ему пощупать девицу. К тому же даром!

Вставив цигарку в мундштук, он пошел дальше. А вот и толстый Фишер. Корчмарь стоял в дверях, а Пирок глядел на него, как на идола. Еще издали помахал ему рукой: мол, иду я, иду, — и шаги ускорил. Фишер, как положено доброму шинкарю, потащился в свое заведение, и, когда лакировщик вошел в корчму, его уже ожидал пенящийся стакан вина с содовой.

— И колбасы дать? — сопя, спросил жирный корчмарь.

Пирок весело кивнул и уселся. Он широко расставил ноги, вытянул их и задымил вовсю. А корчмарь между тем подошел к старому граммофону и опустил иглу на черную пластинку. Грянул какой-то швабский духовой оркестр.

Тут в корчму вошла прачка лет тридцати пяти, заказала пятьдесят граммов рома. Лакировщик тихонько разглядывал ее, нашел довольно аппетитной. Когда женщина захотела расплатиться и потянулась к носовому платку, в котором были завязаны деньги, Пирок галантно поднялся со стаканом в руке.

— Будьте здоровы, молодушка! — Он чокнулся с ней, выпил красного вина. — Вы уж меня простите, но я бы хотел за вас расплатиться. Господин Фишер знает меня, может сказать, кто я, что я… Правда, вы меня давно знаете, господин Фишер?.. Я, простите, лакировщик, кровати крашу, вот и теперь так кровать расписал, что слесари в нее словно в зеркало на себя любуются. Говорят, можно бриться, в нее глядя, да причесываться.

Прачка улыбнулась, — стоит ли фордыбачиться из-за каких-то пятидесяти граммов, и тут же заказала себе еще. Ее красненький носик свидетельствовал о том, что она привыкла к угощеньям трактирных кавалеров. К тому ж прачка тотчас заявила Пироку, что она вдова, а тот, услышав такое, сам не свой сделался и принялся угощать ее пивом, вином, палинкой да колбасой. Он чуть не лопался от радости, представляя, как его уродливая, ворчливая жена сидит дома и нянчит грудного младенца, родившегося у их дочери, в то время как он тут, словно молодой барин, развлекается с аппетитной дамочкой. Лакировщик заказал еще два стаканчика, они чокнулись, с удовольствием выпили. Потом он полез в бумажник — похвалиться своей фотографией времен солдатчины.

— Вы на каком фронте были? — спросила прачка. — Мой муж тоже на войне был, погиб он.

— В Волыни. Там и контузию получил. Работоспособность наполовину потерял. Я, простите, инвалид войны.

— А сколько бы теперь в неделю зарабатываете? — настойчиво продолжала допытываться вдовушка.

— Тридцать, а то и сорок пенгё, как когда. Правда, господин Фишер? Не очень много, но и в должниках не хожу, у меня везде кредит, правда, господин Фишер? Меня повсюду уважают. И то сказать — сколько кроватей я перекрасил — с цветами, птицами, ангелочками… Однажды довелось у сербской княгини работать, по ее вкусу кровать раскрасил, иначе с мужем ложиться не желала. А как-то в Египет на пароходе к паше плавал, толстый такой паша был, будто красный пузырь, на голове маленькая алая феска, на поясе пистолет, алмазами украшенный, и нож… я для его сотой жены брачное ложе расписывал. Он все вокруг меня ходил, пока я красил, и поторапливал: «Чабук, эффенди, чабук!» (Мол, скорее, эффенди, скорее!) Все время повторял это, чтоб ему лопнуть! А что я вам сказал, от первого до последнего слова чистая правда, молодушка. Я врать не привык, так ведь, господин Фишер?

Фишер кивнул.

— Ну, а жена у вас есть? — с любопытством спросила не на шутку заинтересованная прачка.

Сердце Пирока наполнилось радостью. Сегодня уже вторая женщина у него об этом спрашивает. Нет, не старик он, и теперь еще хоть куда, может найти себе женщину покрасивее той, что дома у него сидит. И при мысли об этом его охватила печаль.

— Есть у меня жена, — изливался он, — но очень безобразная женщина, у нее уж и зубов нет, и ноги всегда опухшие. — Он скривил нос. — Но главная беда в самом начале приключилась…

Пошел он как-то субботним вечером в гости к одному дружку, там и познакомился на горе себе с будущей женой, которая племянницей другу этому приходилась. Ели-пили они вволю, песни пели, ну и — черт-те как — напился он до потери сознания. Ясным утром проснулся, глядь, лежит с бабой в постели, она его обеими руками за шею уцепила, а тетка ее, как ни в чем не бывало, кофе для всей спящей компании варит.

— Тьфу ты! Представьте себе, что тут делать? На шум все остальные из кроватей повылезли и давай над нами смеяться, мол, Пирок да Эльза, поглядите-ка! А эта, бедняжка, проснулась, да в рев — ах, да что же это такое, да она же всегда порядочной девицей была, господи боже ты мой! — Лицо лакировщика совсем омрачилось. — Кто знает, сколько у ней любовников до меня было, а она все же мне на шею навязалась. Жениться я на ней женился, а уж любить пусть ее черт любит.

Он помолчал немного, лицо его было угрюмым, горевал, как видно, потом украдкой стал разглядывать фигуру прачки, словно утешения себе ища, и под столом ощупывать да поглаживать ее бедра. Сердце у него колотилось, позволит ли? И когда женщина стерпела вольность, осмелел.

— Ей-богу, я не шучу, — шептал он ей на ухо. — Разведусь, хоть завтра разведусь с этой старой змеей! Разведусь, коли сказал. Я человек благородный, мне, простите, не с такой женщиной рядом быть надо. Правда?

Прачка смеялась, очень уж щекотно ей было.

— Брысь! — простонала она, хихикая и задыхаясь. — Брысь!

— А где кошка? Погладить можно? — Весь красный, лакировщик озорничал и от волненья глотал слюну.

Но прачка вдруг застыдилась и начала посматривать на корчмаря. Поглядел на него и Пирок… И тут — ах, до чего ж умна эта прачка! — она сказала:

— Ой, вспомнила я, у меня тоже есть старая кровать, надо бы ее позолотить.

— Сей же час поглядим, я и розы на ней намалюю, — подыграл ей лакировщик.

— Получите с меня, — сказал он, стараясь держаться молодцом.

Потом галантно протянул женщине руку, и они пошли поглядеть — что там за кровать у прачки, которую надо позолотить.

1932

Перевод Е. Тумаркиной.

Синильщик прошелся по комнате, косолапя и переваливаясь, как медведь. Он был в новых башмаках на высоченной деревянной подошве, поднимавшей его на целую пядь. Желтая кожа, смазанная салом, тускло поблескивала. Старые башмаки выглядывали из-под котла, мятые, темные от сырости, с растрепанными шнурками.

Он ходил взад-вперед между котлами и чувствовал, что каждый шаг его с особенной силой попирает землю. Тяжелые руки неуклюже свисали вдоль тела, а лицо все больше и больше наливалось кровью.

Вот что не давало ему покоя: хоть он и здоровее всех здешних парней, хоть и гремит его голос, словно мортира, и сотрясается от его шагов земля — а все же девушки сторонятся его, как будто их отпугивает такая чудовищная сила. Никогда ему не доводится перекинуться словом с женщиной, речь его груба, а голос чересчур зычен, и нет на земле человека, ради которого ему стоило бы прихорашиваться, вот он и ходит с лохматой огненно-рыжей шевелюрой и колючей бородой, безобразный и звероподобный.

Все это так, но сегодня… сегодня он с довольной ухмылкой поглядывает на новые башмаки. Ого-го, таких никогда не было и не будет на всем белом свете! Ого-го, в этих великолепных башмаках он стал выше всех деревенских парней — да-да, выше, а не только сильнее! Громко сопя, он сует в карман деньги. Ну вот, теперь можно и в корчму!