На днях, когда мне подвернулся под руку синий носовой платочек, воспоминание о том давнем событии совсем по-иному промелькнуло в моей душе: за клочком пестрой материи я вдруг увидел внезапно возникшие тени бабушки и дедушки — словно вызвал духов из царства небытия. И вновь почувствовал ласку истонченной руки, протягивающей мне свой последний подарок, но на сей раз ощутил и тоску, кольнувшую старческое сердце при виде неуемной жадности внука. Бабушкин синий платок напомнил мне, сколь бренна наша жизнь, сколь быстротечно время. А стало быть, пора нам глубже осмысливать пережитое и тем самым свыкаться со смертью.

1940

Перевод Т. Воронкиной.

На заснеженной улице не было никого, кроме городового в теплом тулупе и ослика, что стоял у корчмы госпожи Цинк, впряженный в двуколку развозчика содовой, и прядал ушами, как будто его кусали снежинки.

Было уже за полночь, когда Филипович, тщедушного вида субъект, свернул на пустынную мрачную улицу. От него исходил кисловатый, приятный запах тушеной капусты. Эта личность, в дневное время — само раболепие, казалась теперь преисполненной чуть ли не храбрости. Филипович выпил нынче вина, которое все еще горячило кровь. И, не считаясь с расходами, съел две порции секейского гуляша[12] — как-никак в этот вечер на ужине в обществе ветеранов, пользующемся высочайшим покровительством кронпринца Августа, Филиповичу торжественно присвоили звание секретаря.

Этому существу, неприметному во всех отношениях и до сих пор не имевшему никаких званий и титулов, наплевать было, что близится час привидений и что не худо бы о другом подумать, нежели только о мирской суете.

Воображению Филиповича рисовалась визитная карточка с надписью: «Антон Ф… секретарь общества ветеранов кронпринца Августа».

Раньше, бывало, вернувшись из опостылевшей канцелярии и чувствуя себя полным ничтожеством, наш герои вздыхал в постели и не мог взять в толк, для чего, собственно, он явился на этот свет. А теперь, лежа при свече, секретарь общества ветеранов сможет сказать себе: «Ну, Филипович, не зря ты коптил небо, звание вот получил, так что поворачивайся к стенке и спи». Вот какой прилив сил способна вызвать такая карточка.

В той части города, где жил наш герой, улицы плутают в поисках друг друга, будто играя в прятки. Их темные пасти разверзаются неожиданно. «Это я, Саманный переулок, приятель», — встречают они одинокого прохожего. И мрачны они, эти улицы, как тоска, или тень разбойника, или черная кровь, выпущенная из забитой животины.

«Гуляю себе среди ночи, — со сладким страхом искателя приключений думал Филипович, — и даже собаки не лают, и караул кричать бесполезно, и от меня, как от заправского кутилы, несет вином и капустой». Он даже не замечал, что крадется на цыпочках и громко насвистывает. А ведь ночной свист, тем более если свистун с такой опаской заглядывает в темные подворотни, об избытке храбрости не свидетельствует.

— Стоять! — услышал вдруг Филипович глухой, будто из подземелья, голос, и чья-то рука сзади опустилась ему на плечо.

Филипович остановился и обмер, что было в его положении совершенно понятным: незнакомец своим сложением напоминал часовую башню с огромным лицом-циферблатом, делениями на котором служили темные прорези глаз и множество ножевых шрамов, а большой стрелкой — носище размером с сардельку. В Филиповиче тотчас пробудилось его естество: он в один миг превратился в ничтожного служащего, рассыльного при канцелярии, единственным достоянием которого являлась вежливость.

— Стою, милостивый государь, — поклонился он исполину.

Этим самым Филипович как бы хотел сказать, что он человек бедный, уж во всяком случае не богаче грабителя, что кошелек его почти пуст, что пальто куплено им в рассрочку и за него еще не уплачено семьдесят пять монет, а ботинки он против зимней слякоти выстилает промокательной бумагой.

— Милостивый государь, милостивый государь, — пробасил гигант, — разумеется, милостивый. Ты мне лучше скажи… а ну, повернись-ка к свету, о, старый лис, да ты, никак, стряпчий, вот и скажи мне, отвечают ли ни в чем не повинные внуки за дедов?

Тут он схватил Филиповича за грудки и стал трясти его, как шквалистый ветер сотрясает деревья. Филиповичу показалось, что он попал в ураган, от рева которого в молчаливых окнах зазвенели стекла, а дома еще глубже нахлобучили на себя крыши, осыпая вниз черепицу.

— Дедуля-то был выше меня! Уж можешь поверить!

— Охотно… верю… — будто камешки, выпали из Филиповича слова, он уже опасался, как бы господин этот заодно не вытряхнул из него и округлившиеся в страхе глаза, и два вставных зуба. «Помоги, о, святой Антонин, — взмолился, уже про себя, Филипович, — если он шмякнет меня о стену, я размажусь по ней. Хоть бы знать, чем это я так разгневал его. Может, он, — мелькнуло даже у Филиповича, — не выносит капустный запах?»

— Как-то дед мой на руках уволок с мельницы жернов, — гремел незнакомец, — хотя было в нем целых шесть центнеров.

Из сотрясаемого Филиповича вырвалось долгое «о-о-о», потом короткое «о!». Сзади на брюках у бедняги отскочила пуговица, и подтяжки змейкой всползли к лопаткам; можно было опасаться, что это чудовище совсем вытряхнет его из брюк. Какой изощренно-причудливый, жуткий, злодейский замысел: оставить Филиповича среди ночи на десятиградусном морозе, в белых подштанниках, с подкатывающей к горлу тошнотой, и бежать, размахивая над головой трофеем, точно пиратским флагом. И надо же — эта напасть обрушилась на рассыльного как раз тогда, когда он получил свое первое звание. Тут брюки робко и медленно, словно кисея, сползли к ботинкам.

— Мой дед! — надрывался разбойник (да когда же он наконец до отца доберется или до матушки, с ужасом думал Филипович, о боже, что от меня останется к тому времени!). — Мой дед, — повторил исполин, — был вором, да будет тебе известно. Что он крал и чего не крал — это уж не твоего ума дело, понятно?

— Понятно, — пролепетал Филипович.

— Девок ли, наперстки или брильянты с этот вот кулак — не твое, говорю, дело.

«Хоть бы городовой появился», — в отчаянии взмолился про себя Филипович.

— И за кражу отсидел он три года в вацской тюрьме… А ну, подтяни-ка штаны, законник, свои семейные дела я с голозадыми не обсуждаю.

— У меня, милостивый государь, пуговица оторвалась, — защищался Филипович, опасаясь, что его заденут кулаки, которыми бешено размахивал исполин, и он, на секунду-другую увидев перед собою звездные россыпи Млечного Пути, очнется уже на луне в компании мертвецов в белых саванах и сотканных из теней призраков.

— Взять отца моего — тоже вор был; а что он крал — сливы, мед иль табак, тебя не касается.

— Не касается, — эхом отозвалось вконец перепуганное подобие Антона Ф., секретаря общества ветеранов.

— Он семь лет схлопотал, семь, говорю тебе, крючкотвор, и отсидел их в Сегеде. Теперь за мной очередь! — бухнул гигант себя в грудь, точно молот ударил о наковальню. — Теперь я воровать буду!

— Мне до этого никакого дела нет, — уже привычно пролепетал Ф.

— Болван! — И Филипович влепился в стену, едва не пробив собой кирпично-цементную твердь; в голове у него поднялся трезвон — будто в здании банка, куда проникли грабители, включилась сигнализация.

— Я ограбил швабских банкиров, законник. Вот они, деньги-то, у меня! И знаешь куда я с ними подамся?

Вор выхватил из кармана пачку денег и, потрясая ею, разразился безумным хохотом.

— Сяду в сани и буду гнать до самого Петербурга. — Исполин мрачно уставился на Филиповича: — На сколько меня осудят, останься я здесь?

Он посмотрел вдаль, словно изучая дорогу, и добавил:

— До Петербурга-то, эх, не близко! И совсем тихо пробормотал:

— А Роза тем временем выйдет за Кашшаша! — И опять заорал: — Тебя как зовут?.. Что, что?.. Филипович?.. Случаем, не врешь? Говори настоящее имя, чтобы я мог тебе отплатить, если донесешь в полицию.