В «Истории одного самолюбия» есть такие слова: «Как давно, как страстно я мечтаю иметь домашнюю библиотеку! Чтобы утопать в книгах, чтобы по настроению отведывать то одну, то другую…» Читая Геллери, можно составить себе приблизительное представление о том, что вошло бы в эту воображаемую библиотеку. Почетное место в ней, по всей вероятности, заняла бы русская классика. «История одного самолюбия» пестрит именами Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Горького. Целый ряд событий собственной жизни Геллери воспринимает «сквозь призму» русской литературы. Попадая в среду чиновников, он ищет меж ними Акакия Акакиевича, роман «Воскресение» становится для него своего рода нравственным коррективом и т. п. Еще более значимо то, что влияние русских писателей отчетливо прослеживается в его рассказах: речь идет и о влиянии в целом, и о прямых параллелях и цитатах.

В отличие от многих писателей-современников, пробовавших силы в различных жанрах, Геллери оставался писателем одного жанра. Именно новелла наиболее полно соответствовала особенностям его таланта, специфике видения мира. Единственный роман Геллери «Большая прачечная» представляет собой, в сущности, цикл новелл, объединенных в единое целое. С другой стороны, рассказы, несмотря на всю их пестроту и несхожесть, все же создают некую единую картину, все части которой взаимосвязаны. Сам Геллери писал об этом так: «Новелла за новеллой я ткал нечто вроде романа моей жизни…» В этой связи можно говорить об определенных композиционных принципах построения сборников. Нередко новеллы, казалось бы несхожие, взаимно освещают друг друга, до известной степени трансформируя смысл и способ прочтения. Наглядный пример: новеллы «Масленица» и «Трапезы Людовика XIV». В последней речь идет о крупном чиновнике, который, выйдя в отставку, решает догнать по весу французского короля. Смысл жизни для него полностью сосредоточивается на еде. Впоследствии герой разоряется, вместе с окончанием роскошных трапез кончается жизнь. Казалось бы, перед нами безобидная зарисовка по «вечным» мотивам «обжиралы и опивалы». Однако в непосредственном соседстве с ней находится рассказ «Масленица» — повествование о страшном голоде в рабочем поселке. Шутка оказывается не столь уж безобидной.

Рассказы Геллери связаны между собой не только интонацией, общими мотивами, но и рядом сквозных образов, метафор, символов. В целом ряде рассказов, к примеру, встречается слово «пар» — как реалия (имеющая, кстати, и чисто биографическую основу: воспоминание о работе в прачечных и красильнях) и как символ изнурительного труда и одновременно видения мира сквозь дымку иллюзий.

«Цвета сказочной радуги» окрашивают не только сюжеты, но и язык новелл Геллери — яркий, образный, необычный. Слово будит ассоциации, «задает» атмосферу рассказов. Примеров тому можно было бы привести много. Вот один из них: рассказ «Свадебное путешествие в Хювёшвёлдь» начинается словами: «Дул самый обычный ветер — из простых». Определение кажется несколько неожиданным. Что такое «из простых» применительно к ветру? Ответ содержится в следующих словах: «в крестьянской одежке». Метафора разворачивается, определяя весь тон повествования: герои новеллы — простолюдины, обычны, просты их желания, наконец, прост сам сюжет, граничащий с бессюжетностью. Слово перерастает самое себя, становится «ключом» к восприятию произведения в целом.

В 1940 году увидел свет последний сборник рассказов Геллери. В нем доминировало ощущение надвигающегося кошмара, катастрофы. «Сказки» этого периода наиболее мрачны. Пример тому — новелла «Филипович и исполин», в которой на секунду возникшее у «маленького человека» ощущение равновесия рушится под воздействием совершенно нелепого и абсурдного эпизода. И особенно — «Молния и вечерний пожар» — новелла, давшая название сборнику. Молния влетает в комнату и оказывается страшным предзнаменованием. Рассказ кончается словами: «А на следующий день началась война». С другой стороны, в этом же сборнике есть и очень светлые, лирические зарисовки, воспоминания о юности («Юноша и осел» и др.), очевидно, как некий противовес мрачным предчувствиям.

В «Истории одного самолюбия» есть такие слова: «Я пережил войну… Контрреволюцию. Большее потрясение, чем смерть, меня уже не ожидает». Геллери ошибся, ему предстояло еще одно, самое тяжкое испытание. С 1940 по 1945 год он отбывал одну трудовую повинность за другой, был почти полностью лишен возможности писать. В 1945 году его отправили в концлагерь. Геллери умер тридцатидевятилетним, не дожив одного дня до окончания воины. Рассказ «Горький свет», написанный им перед отправкой в фашистские застенки, кончается словами: «Жить! — И я почувствовал, что это и есть мой истинный голос и истинное мое желание — ныне, присно и во веки веков».

Эта мысль — лейтмотив всего творчества Андора Эндре Геллери.

В. Белоусова

Отец сразу сдал. До сих пор он держался прямо и ни на что не жаловался. Но вчера вечером раскашлялся: — Вот уж и легкие у меня не те, что прежде. — Проходя под лампой, он взглянул на свет и закрыл глаза: — Зрение тоже слабеет. — А когда ложился спать, проговорил: — Надо бы подложить подушку под поясницу, а то побаливает. — Я слышал эти его слова. Кусок у меня встал поперек горла, лицо в свете лампы сделалось изжелта-бледным.

Отец, лежа в постели, подозвал к себе мать:

— Никудышный я стал. Чувствую, меня всего скрючило, а тут, — он указал на свой лоб, — слишком много теперь забывается.

Мать горестно прослезилась и посмотрела на меня.

Сердце мое стиснуло страхом, а рука замерла на полпути, хотя меня отвлекли в тот момент, когда на тарелке остались самые лакомые кусочки. Отец выглядел совсем слабым, одряхлевшим, усыхал прямо на глазах, и ему, бедняге, словно бы доставляло удовольствие выказывать себя измученным и хилым.

— Сам видишь, мой земной труд окончен. С завтрашнего дня заступай на мое место.

Мать плакала навзрыд: отец был чуть ли не при смерти. Мне тоже хотелось заплакать, но я сдержал себя и клятвенно произнес: — Обещаю заступить на твое место и работать так, чтоб в деньгах был достаток.

От этих слов моих рыдания матери поутихли, а отец только вымолвил: — Трудно сейчас заработать, чтобы на все хватало…

С петухами я был уже на ногах, наскоро оделся, исполненный радужных надежд. Затем предстал перед отцом: — Я могу идти?

Отцу было трудно тотчас ответить, сон смежал ему глаза, и, должно быть, поэтому взгляд его был затуманен, когда он благословил меня: — Можешь вступать в жизнь.

Он напоследок окинул меня взглядом и повторил: — Вступай в жизнь, сынок!

Я вышел из дому успокоенный: ведь отец благословил меня. И я знал, на что он меня посылает…

Однако могу признаться, что хотя тяну свою лямку всего лишь с утра, но голова моя горит как в огне и плечи разламываются под тяжким бременем… От усердия я лезу из кожи вон, мчусь, куда зовут и куда не кличут… Предлагаю все подряд, будь то к выгоде иль к убытку: — Купите, купите же у меня! — Перекупщики посмеиваются, меряют меня взглядами. Торговля нынче не идет. Небо заволокло, плакали все наши надежды…

О, если бы мне не нужно было вечером выложить на стол обещанные деньги… Если бы я клятвенно и со всей убежденностью не заверил родителей!.. Но я обнадежил их и оттого мечусь теперь как угорелый.

— Предлагаю от души и по сходной цене: покупайте, берите! Сегодня торгую свой первый день, поддержите почина ради!

— Но ведь в кошельках у нас пусто! — возражали мне. — И на душе прямо кошки скребут. Отчего бы это?

Я не могу объяснить им, отчего это так. Откуда мне быть сведущим, коли я сегодня впервые узрел белый свет… И зачем заверил я родных столь горделиво? Обронить бы осторожно: «Вот ужо постараюсь», — или же по крайности: — «Вдруг да повезет…» Но я с уверенностью заявил: «Сделаю!»

Наступил полуденный час, когда даже жалкие побирушки и те отдыхают… А я знай себе домогаюсь своего без передышки.