— Раз-два, взяли! — гремит Сепи и бегемотом встает на дыбы, чуть ли не на цыпочки, и кажется, вот-вот оторвется от земли… Но затем, весь дрожа, отпрядывает назад, а сейф ни с места. Мы же стоим колышущимся полукругом, зад сейфа висит в воздухе, он вот-вот опрокинется; если все отпрыгнут, сейф покатится вниз и расколошматит лестницу.

Мы стоим багровые, тяжело дыша, и кажется — сейф вырывает у нас руки, ломает поясницы… Из моих ладоней уже ускользнул кусок веревки, и салазки елозят из стороны в сторону.

Мы оглядываемся. Долго так не выдержать. Долговязому приходится круто: он задыхается, на плече у него лежит вага, рот перекошен, ноги подкашиваются, но он снова и снова поднимается вместе с сейфом.

Что-то сейчас будет? — спрашиваю я себя и зажмуриваю глаза. — Раз-два, взяли! — кричу я. — Раз-два, взяли! А ну… лю…ди!

И тут я с ужасом вижу, что крепыш Пали быстро выскакивает из-под низу, как мальчишка, повисает на гладких перилах и соскальзывает по ним вниз.

— Подыхать, что ль, за два пенгё! — кричит он и исчезает.

У меня нет сил, чтобы крикнуть ему вслед: «Гад поганый!»

А долговязый, оглохнув от борьбы, все стоит, вот сейф пригнетает его вместе с вагой, но он, как утопающий, снова выныривает и смотрит на нас сквозь очки. — Ну… — хрипит он, — ну же…

Мы не можем бросить его, пусть даже нас ждет смерть. Лучше позвать на помощь. Пусть хоть весь дом сбежится, только это надо сделать немедля. Но вместо громкого крика из горла у меня вырывается задушенный писк, как будто маленький ребенок пищит.

Все, конец очкарику. А двадцать центнеров вот-вот пробьют перекрытие, и мы тоже провалимся вместе с ними.

Но вот показалось мне, будто наверх всходит раздутая белая рубаха; эту белую рубаху распирает большой живот; а тут уж видны и коротенькие ножки, пыхтя переступающие со ступеньки на ступеньку. Рядом вырисовывается русая головка тоненькой служанки с сумкой зелени в руке. Толстяк, мигая, смотрит на нас и резко останавливается, дальше не идет. Я кричу так, словно обещаю ему сто пенгё: — Помогите, ведь он сползет на вас… — После чего, столь же неторопливо, толстяк вылупливается из люстринового пиджака, подкручивает усы и, словно шар, подкатывается к очкарику. Тот со стоном (уступает вагу мясистому плечу и руками налегает на сейф. Брюхан тоже начинает наливаться краской, пыхтит, но и ему делается страшно, когда все шатается. А мы, чуть не распластавшись на ступеньках, наконец дергаем салазки.

Они, скрипя, страгиваются с места и, как будто обтаял с них невероятный груз, послушно вползают за нами со ступеньки на ступеньку. Добравшись до лестничной площадки, мы все усаживаемся по краям сейфа. С нас градом катит пот, мы поглядываем на свои стертые до крови ладони. Сидим и готовы просидеть так до вечера… — Если б господин Фрей не помог, — трещит маленькая глупая служанка, — что бы с вами стало!.. Эх, вы…

— Угу, — говорит, сопя, Фрей и, надев свой люстриновый пиджак, достает из него длинную «Виргинию», — вас могло бы прийти и побольше.

И Фрей величаво удаляется в сопровождении своей тоненькой служанки. Я слышу, он поносит нас, и служаночка угодливо щебечет ему что-то в ответ.

Теперь сейф катится через залитую светом комнату. Словно во сне мы катим его, боясь лишь одного: что вдруг упадем без сил.

И наконец получаем свои пятьдесят пенгё. Госпожа еще пробует торговаться.

В одной руке я сжимаю деньги, другой осовело держусь за железное кольцо салазок. Мы спускаем их вниз, словно большого жука. Долговязый несет на плечах два железных катка, словно два ружья.

Улица совершенно безлюдна. Везде обедают. Свет — единственный властелин, он печет-варит дома, словно готовит их себе на ужин. Шари ржет и вскидывает задом.

— Тпру! — устало осаживаю я кобылу.

Долговязый безмолвно садится в повозку, свесив ноги. На плечах у него сине-багровые полосы: следы ваги. Шари бежит рысцой, вожжи чуть не вываливаются из рук Франци. Он не размахивает кнутом, как обычно, а старается съежиться, уменьшиться в размерах, чтобы не тратить и без того иссякшие силы. Моя рубашка, штаны сплошь пропитаны потом, в башмаках словно лужи воды. Эта повозка вытрясет из нас душу, пока мы доберемся до корчмы.

Перед парком мы останавливаемся; я поднимаю вверх пятипенгёвик, и все кивают: он это заслужил… Но долговязый сидит и не шелохнется, только ноги свисают с повозки. Глаза его сомкнуты, похоже, он задремал.

— Возьмем его с собой в корчму? — спрашиваю я.

И еще: — Дядюшка Йожи, он славный парень, его лишь чуток подкормить…

Но тут парень встрепенулся и, увидев парк, соскочил наземь. В замешательстве смотрит на нас.

Я тотчас протягиваю ему деньги и слышу: — Спасибо, спасибо… — Франци ударяет Шари кнутом… Мы рысим дальше…

И вот мы снова сидим за столом, застланным зеленой скатертью, и чуть не стонем от усталости.

Официант Густи, не дожидаясь заказа, приносит стаканы с пенистым пивом; дядюшка Йожи заказывает себе жаркое.

— Надо как следует пожрать, — ожесточенно говорит он, — как следует…

Я потягиваю пиво, сонно смотрю на светлую, словно солнечный свет, жидкость…

Вокруг меня над столом медленно склоняются головы; мои товарищи засыпают среди бела дня. Пустые пивные кружки потерянно дремлют на столе.

В зеркале на стене отражается вся наша спящая компания; я чуть выпрямляюсь и устало заглядываю в него.

С улицы доносится ржание Шари: ее надо напоить. Я беру на кухне ведро и, опершись об оглоблю, смотрю на разверстую пасть лошади, ее желтые зубы. Ну и пьет же она!

— Густи! — кричу я в окно. — Принеси мне пивную кружку.

И я пью вместе с лошадью.

1930

Перевод В. Смирнова.

По главной улице небольшого городка старый крестьянин гнал козье стадо: трех коз и двух длиннобородых козлов. Пять веревок сходились в его узловатой руке, и казалось, будто не он вел животных, а козы тащили за собой хозяина. У мясной он резко остановился, воткнул палку в мягкую землю и, привязав к ней блеющих животин, вошел в лавку. Старик спросил кусок сала. В лавке, сонно уставясь в озаренное солнцем пространство, скучали четверо рослых парней — подручных мясника. За мраморной кассой с белым вязаньем в руках сидела госпожа Хорват. Длинные спицы с алмазными шариками на концах, ослепительно сверкая, так и мелькали у нее между пальцами. Пока один из парней отпускал сало, другие, скаля зубы, наблюдали за стадом: оставленные без присмотра козлы затеяли бодаться. Подручные уже хохотали и даже толкались локтями, подначивая друг друга. Госпожа Хорват отложила кружевное вязанье и тоже подошла к окну взглянуть на потеху. Она была женщина статная, соблазнительная; из-под густых черных ресниц, согретые солнцем, блеснули желтые кошачьи глаза. По губам ее пробежала еле заметная улыбка, она вернулась на место и опустила потухший взгляд на рукоделие. Крестьянин, расплатившись с ней мелочью, вышел из лавки, гикнул на коз и вприскок побежал за стадом.

Госпожа Хорват со скучающим видом продолжала вязать. Муж ее, владелец мясной, вот уже несколько дней как уехал на ярмарку. А оттуда, наверное, отправился на другую ярмарку, прослышав, что товар там дешевле.

Изнывающие от безделья подручные снова сгрудились за прилавком; они дружно зевали, от скуки у них рябило в глазах; но вот, вспомнив двух забияк, уморительно бодавшихся на дороге, парни вдруг оживились и, мысленно меряясь силами, задиристо переглянулись. — Ме-е, — подражая козлам, проблеял один из них. — Ме-е, ме-е! — с хохотом подхватили другие.

А в полдень под шелковицей было расстелено грубое одеяло, и подручные, улюлюкая, схватились бороться. Двое весили килограммов по сто, двое — за девяносто. Руки у каждого будто ожившие дубины, грудь — содрогающаяся гора, щеки красные, ладони с доброе блюдце. Поначалу они лишь примеривались, приближались друг к другу то так, то эдак, норовя ухватить противника за пояс. Но мало-помалу, захват за захватом борьба разгорелась. Они сражались, как исполины, выросшие из земли под лучами горячего солнца.