— Можно мне остаться с вами? — и поглядел ему в глаза.

Все слышали мои слова и с таким видом уставились в пространство, словно там был написан ответ на мои вопрос, а затем презрительно пожали мощными плечами: «Ничего, мол, не выйдет, самим едва на жизнь хватает…» И вдруг ударили по рукам.

С тех пор я здесь, среди них: сижу, когда нет работы, за кружкой пива, увенчанной облаком пены, либо гляжу, как в высоко расположенном окне мелькают и разговаривают головы без тел. Если работа есть, потягиваюсь, зеваю, медленно взбираюсь на повозку, как и мои товарищи, небрежно насвистываю, проезжая по улице, играю своим располневшим телом. Выкрикивая непристойности девушкам, мы пылим дальше. Самый сильный среди нас Сепи; он каждое утро выжимает гирю; а мы вшестером играючи уложим на лопатки тридцать студентов.

Когда, бывает, мы мчимся мимо какого-нибудь парка, я встаю на козлы и кричу безработным: — Подходи! — И если набивается какой-нибудь доходяга, я тут же отказываю ему: — Мертвецов нам не надо, браток… — И наша упитанная рыже-гнедая лошадь Шари несет нас дальше, а я вижу, как крючится тот, кого мы не взяли с собою, как медленно переставляет ноги, да еще к тому же плачет небось.

Товарищи именно мне поручают это, чтобы помнил о скверных временах.

Мы часто напиваемся пьяными: вот и вчера вечером Терчи с соломенными волосами и рыжая Гизи, эти уличные девки, были у нас. Погода стояла очень жаркая; мы выпили много пива и добавили к нему крепкого винца.

Дядюшка Йожи силком затолкал под стол пузатого гармониста и заставил его играть оттуда, а сам, облапив рыжеволосую девку, пустился с ней в пляс на столе, это в его-то пятьдесят!

Две эти девки изрядно вымотали нас в гостинице; наутро мы со свинцовыми серыми лицами сидели и глотали соду с забористой паприкой. Один лишь дядюшка Йожи гордо посматривал на стол и поглаживал то место, где он плясал.

Настала самая жаркая летняя пора; все наполнилось громким жужжанием, а у нас под ногами был прохладный пол, спрыснутый водой; Бодри, собака корчмаря, переходила с рук на руки, покусывая копчики наших ленивых пальцев, и все это было нам по душе.

Сепи заснул сидя и храпел на солнце; мы тоже клевали косами.

В полнейшей тишине зазвонил телефон. Корчмарь, махнув чубуком, как всегда, подзывает меня, физиономия моя ему кажется смышленее, да и язык у меня лучше подвешен. Я без особой охоты подхожу к телефону и, тяжело вздыхая и отдуваясь, беру трубку.

— Алло, — бормочу я, — добрый день, сударыня… Извините… Какой номер вы изволили назвать? А, номер семь, сейф… Улица Трефорт, дом номер семь, третий этаж… квартира три. Записал, не извольте беспокоиться… Через час будем у вас… Да, через час… Вам не нравится торговаться? Хорошо, последняя цена: пятьдесят пенгё… Так ведь большая работа… Со всей ответственностью… Да, будем… До свиданья…

Я громко хлопаю в ладоши: — Франци, закладывай… — Все потягиваются. И, уже покачиваясь в повозке, медленно соображают, сколько помощников надо взять в парке.

— Хватит двух.

Зевая, мы катим по улице. Во всем теле у нас величайшая лень; к пояснице будто тяжеленные камни привязаны; рубахи нараспашку, такая жарища. Сейчас бы спать завалиться, а не работать. Но если из пятидесяти пенгё четыре мы отдадим помощникам со стороны, оставшихся денег нам хватит на два-три дня.

— Сейф-то бетонированный? — вдруг спрашивает дядюшка Йожи, а я чешу в затылке: — Ёй-ей, забыл спросить.

— Ежели бетонированный, тогда шестерых надо взять, а не двух помощников. И денежки фьюить!

Ладно, посмотрим. Я киваю, как кивали когда-то и мне, и пятеро бегут к нам со всех ног. Волнуясь, предлагают свои услуги… Кого выбрать?.. — Вот этого низенького крепыша, у него сильные руки… А еще кого?.. Этого вот долговязого, кажись, он парень ничего себе, вот только тощий… Ну да ладно, возьму…

Маленького крепыша зовут Пали; он мигом выпрашивает сигарету авансом и принимается ругаться и сквернословить. Он всем понравился. Ну а этот долговязый, с тонкой шеей, смотрит в пространство перед собой, сощурив глаза, и волосы его треплет ветер. И на лице у него такое выражение, будто он едет в автомобиле и ласки ветра ему в радость. Славный малый, думаю я, пусть перепадет ему немножко деньжат… Но когда мы ссаживаемся с повозки на улице Трефорт и он, достав из кармана очки в никелевой оправе, водружает их на нос, я думаю, что его прогонят, уж больно у него деликатный вид. Однако же он, не дожидаясь объяснений, хватает тяжелую вагу — и тотчас к салазкам, делает все молча, не то что низенький крепыш. И я радуюсь, что взял долговязого.

— Эти двое станут позади, — говорит дядюшка Йожи и простукивает железную стенку сейфа. — Вот видишь, бетонированный… Вы, Ижак, или как там вас зовут, — он снова поворачивается к ним, — возьмете вагу и хоть кровь из носу — не давайте сейфу соскальзывать вниз. А ты, Палко, жми сбоку, да не жалей сил.

Сейф тяжеленный. А лестница слишком узкая, да к тому же из железной решетки перил выпирает кованый орнамент в виде завитушек. И вдобавок на каждом этаже лестница дает крутой поворот.

Мы беремся за конец веревки. Раз-два, взяли!

Сейф ни с места. Мы понимающе косимся друг на друга: совсем обленились, наши мускулы еще не проснулись.

— Тьфу пропасть… Раз-два, взяли… — И вот уж сейф вполз-таки на две ступеньки, а мы, не переставая кричать «раз-два, взяли!», судорожно вцепившись в веревку, тянем так, что у нас вздуваются жилы на шее.

Но вот я смотрю сквозь это кроваво-красное волочение и не вижу низенького крепыша: он прохлаждается внизу, зато очки долговязого заливает пот, рот его раскрыт, как ворота, он задыхается и вот-вот переломится, подпихивая сейф вагой.

— Этот работает на совесть, — хрипит дядюшка Йожи и трясет седой головой: пот дождичком льется с его лица. У меня рубаха выбилась из-под брюк, и сквозняк сверху овевает прохладой мое тело. У Франци выпятился живот, а на подбородок вылезли два гнилых зуба. Его ноздри дрожат от напряжения. В другой раз я мог бы тянуть вдесятеро сильнее, но в минувшую дурацкую ночь эта дрянь с соломенными волосами высосала из меня все силы… И с остальными тоже так… Словно тянут только кости, а мышцы грузом болтаются на них.

К счастью, мы добрались уже до площадки второго этажа. Господи Иисусе, мы отплевываемся, вытираем рубашками лица цвета вареной конины; задыхающийся от насморка Сепи хочет закурить, но дядюшка Йожи вытряхивает на первый этаж все его сигареты: — Потом, когда управимся, — отдуваясь, говорит он. — У тебя что, такие большие легкие?

Приземистый крепыш Пали опирается о перила, плюет поверх сейфа на стену.

— В бога душу мать…

Долговязый беспрестанно протирает очки; рассматривает их на свет, дышит на них, он так бы и не проронил ни слова, если б я не спросил:

— Трудно, а?..

Он кивает.

— Еще бы…

Мы снова берем сейф в оборот. Теперь плохо еще и то, что площадка выстлана линолеумом, и мы оскальзываемся на нем как на льду. С превеликими мучениями добираемся до первой ступеньки лестницы третьего этажа. Конечно, пятьдесят пенгё за такой труд — это очень мало. Сейчас бы отдохнуть как следует или пойти за подмогой. Один этаж — ерунда. Но на третьем все приобретает двойную тяжесть. Однако идти на попятный уже не приходится, раз взялись восьмером. Никто из нас не раскрывает рта. Так уж заведено у мужчин: тащить, если даже мочи нет… Мы должны втащить сейф наверх.

Я так сжился со своей братвой, что знаю наверняка: если мне тяжело, если я сдам, сдадут и они. Вот почему я вконец обалдеваю на повороте лестницы третьего этажа. Тяну, чуть не крича, но на кромке ступенек мои ноги скользят, и я едва нащупываю опору. А сейф как назло ни с места, а потом внезапно сползает на ступеньку.

— Дядюшка Йожи, — хриплю я, отдуваясь, — да держите же.

— Держу! — а сам весь багровый, таким я его еще не видел.

Причиной тому две сквернавки и много вина, выпитого минувшей ночью. Влипли мы.

— Да тяни же! — ревет и Франци.