— Еще сто грамм, — просит сапожник и уже прикидывает про себя, как бы всучить ботинки корчмарю, да еще денег принести домой, чтобы заткнуть глотку жене.

— Такая капля делу не повредит, — бормочет он, — верно?

А Иштван все сидит в новых носках и ждет ботинок. Вдруг их все-таки удастся растянуть. Иногда он закрывает глаза и тихо молится за это. За обедом кусок не лезет ему в горло, при малейшем шорохе мерещится: вот откроется дверь и войдет Хайду… Когда же мать говорит наконец: — Ничего, походишь пока и в старых ботинках, — глаза его наполняются горючими слезами.

Услышав, что родители уже нашли применение деньгам, он уходит плакать в комнату. Вместо ботинок они решили купить поросенка, маленькую хрюшку, которая будет чавкать в старом кирпичном хлеву.

1935

Перевод А. Смирнова.

У двух коллег господина Варкони жены уехали отдыхать — наслаждаться благоухающим парком да плескаться, как рыбки, в воде. Госпожа Варкони хорошо знала обеих и имела о них свое мнение. Они были из тех женщин, что покупают варенья и томатную пасту в магазине, холодный ужин предпочитают горячему, а если идут на пляж, то усаживаются там в ресторанчике, наедаются толстых сосисок и опрокидывают по кружке пива. Они и сами-то были толстые, раздобревшие; на лице — ни морщин, ни забот. В отличие от них, госпожа Варкони была женщина старомодная. Вечно в делах: то полирует мебель, ни дать ни взять столяр-краснодеревщик, то драит да перевешивает медные карнизы. Окно, любила она говорить, должно быть чистым, как слеза; и в самом деле за окнами своей квартиры она следила так, что дневной свет скользил по ним с радостью, а закат с удовольствием разукрашивал зеркальные стекла красными маками. Коллеги мужа были люди унылые, под стать серым будням, в карманах у них всегда гулял ветер, едва дотягивали они до начала месяца. Совсем иначе жил господин Варкони — словно катил в рессорной коляске по гладкой дороге. Хотелось вздремнуть в холодке — к услугам его было тенистое дерево, попортилось настроение — пожалуйста вам домашнего винца, жаркого на вертеле пожелал — был у них в кухне и вертел. Вот почему эти двое — коллеги Варкони — говорили: — Да у вас не кухня, а прямо-таки музей счастья. Что за чудо эти начищенные кастрюльки, эмалированные тазики для варенья, песочного цвета порожек; а главное — одуряющие ароматы, от которых внутри все трепещет блаженным, здоровым, животным трепетом, зубы во рту становятся жемчужно-белыми, слюна ручьями бежит и аппетит появляется дьявольский. А с какими затеями твоя Аннушка подает колбаски — на горке обжаренного картофеля, с желтым яичным полумесяцем, в горячем прозрачном жире, который шкварчит на столе, будто гимн жизни поет… Эх, Варкони, Варкони, легко тебе говорить о счастье!

Заслышав подобные речи, госпожа Варкони только отмахивалась передником: — Ступайте-ка вы домой к своим женушкам.

Она твердо держалась заведенного правила: женатых в гости не звать.

И как эти двое ни набивались на приглашение, до сих пор не потчевала она их ни колбасками своими, ни ростбифом; но теперь отклонилась от правила и, глянув на мужа, который согласно кивнул, сказала его коллегам: раз уж остались они соломенными вдовцами, не зайдут ли отужинать? И если не против они, пусть заказывают что пожелают — разумеется, кроме устриц, кальмаров и прочих экзотических яств.

Соломенные вдовцы тут же ответили ей: — Приготовьте нам, милая Аннушка, изумительной вашей ухи, той самой, которой так часто благоухает ваш дом; уж наверняка мы пальчики оближем, да и жены наши, вернувшись в супружескую постель, останутся нами довольны.

Они пожелали явиться назавтра же и заранее благодарили хозяйку: этим своим приглашением она, мол, скрасила им и сегодняшний вечер, и весь завтрашний день. — Только вот что, — просила их Аннушка, — женам своим вы вольны признаваться в любых грехах, но об этом ужине можете рассказать им, только если я перееду в другой город.

Они обещали молчать и, попыхивая сигарами, отправились восвояси. Ночью госпожа Варкони все обдумала и решила, что приготовит на ужин настоящую уху. Отварит и протрет сквозь сито мелкую рыбешку — ушица получится на славу, так умеют готовить ее разве что в Сегеде. А если удастся, то прикупит еще и щуку да парочку линей, на клецки же — ни одна хозяйка до того бы не додумалась — пустит слоеное тесто! Клецки будут — объедение; пышные, мягкие, белые, точно девичья грудь! Уже засыпая, госпожа Варкони вспомнила, что завтра четверг, а местные рыбаки торгуют лишь в пятницу (перед шабашем) да в воскресный базарный день. Мысль эта несколько ее обескуражила; впрочем, госпожа Бони, торговка, с которой они знакомы уже много лет, уж как-нибудь не оставит ее без рыбы, подумала госпожа Варкони и уснула.

Само собой, для такой хозяйки, как жена Варкони, особых приготовлений к ужину не требовалось. Даже свежие стручки перца были у нее под рукой, не хватало лишь рыбы, но знакомый рассыльный, что жил на их улице, сообщил ей, что госпожа Бони ожидает рыбу к семи, пусть приходит за ней ее милость.

К семи она и отправилась. Однако, добравшись до дома торговки, с удивлением обнаружила, что дверь заперта. Постучала в окно — гробовое молчание. Наконец появилась соседка с обвязанной платком щекой и, морщась от зубной боли, сказала, что торговке стало вдруг плохо и ее еще днем увезли на скорой…

Нелегко было вынести этот удар. Бедная женщина долго стояла в неосвещенном, изрезанном закоулками дворе, чувствуя, как кровь стынет в жилах. Рынок не работает, да и магазины уже закрыты, ведь времени — половина восьмого, и у нее, как на грех, кроме этой несчастной Бони — ни одной знакомой торговки рыбой. Как же быть? Ведь у двух изголодавшихся соломенных вдовцов, верно, уж животы урчат в предвкушении ужина. Поблизости было несколько ресторанчиков, где готовили рыбу, — она отправилась туда. Но всюду ее встречали смехом: еще чего, рыбы продать! «Нужна вам уха — покупайте, а рыбы у нас лишней нет, новый улов только завтра будет. Мы и сами вон с дохлой маемся!» Она поняла, что здесь разживиться нечем. Дохлую рыбу купить — да с нею муж разведется!

Время близилось к восьми, когда госпожа Варкони с обмирающим сердцем ступила на темную набережную. Она смотрела на волны, лишь кое-где освещенные прибрежными фонарями, и слушала плеск воды, мечтая о том, чтобы какая-нибудь рыбина сама выбросилась к ее ногам… но рыбы ведь не лягушки, им и там хорошо, под волнами. Неподалеку, у острова, где расположена судоверфь, стояли на приколе плоты, на одном мигал рулевой фонарь, остальные покачивались на воде молчаливыми тенями. «Эх, найти бы сейчас рыбака, — подумала госпожа Варкони и даже вспыхнула от такой идеи, — чего бы ни отдала я ему за двух полуторакилограммовых карпов!» И несчастная женщина окинула берег такими глазами, будто готовилась к самоубийству, только удобное место приискивала, чтобы на тот свет переправиться. Полицейский понаблюдал было за ней, но потом решил — эта рук на себя не наложит и, кутаясь в шинель, двинулся к улице Лактаня, где через окно флиртовал с девчонкой.

Между тем госпожа Варкони чуть не плакала, да и жуткая мысль о смерти не так уж была ей чужда… ведь те двое вот-вот выйдут из дому, уже небось начищают ботинки, прилаживают крахмальные воротнички, повязывают галстуки и глядят на часы: в девять — четверть десятого им нужно быть у Варкони… Да и муж ее, верно, поглядывает в окно: где-то его Аннушка загулялась… и, поди, уж разводит в печи огонь, грезя о том, какой чудо-рыбой подивит нынче вечером женушка их гостей. А она, задыхаясь от бессилия, с упавшим сердцем стоит на берегу и чувствует, как на нее, образцовую хозяйку, впервые неотвратимо надвигается позор, после чего жизнь ее сделается тоскливой и безнадежной. Точно одержимая, госпожа Варкони решительно направляется к лодочной станции, за которой присматривает одинокий смуглый мужчина. Она просит у рыбака удочку, сулит деньги, пусть только позволит ей выловить хотя бы двух рыбин. Смотритель, раскуривающий трубку, закидывает голову и улыбается ее наивности: