Желая окончательно убедить Хеле, Адольф как-то под конец дня завел его в кабинет к доктору Ланге.

— Смотри, Хеле, — и он ткнул пальцем в угол, где притулился какой-то щуплый скелет, — вот как ты будешь выглядеть. — И он потянул за собой перепуганного бродягу. — А ну, встань-ка с ним рядом. Э-э, да куда ему до тебя, ты супротив него головы на четыре выше будешь.

Сейчас, сидя у окна в коридоре, Хеле явственно представлял себя в кабинете доктора Ланге. Стоит скелет с пустым, голым черепом, ни шагу ступить, ни слова вымолвить не может, лишенный и жизни, и смерти.

Все считают его недоумком и уверены, будто он не способен мыслить. Но он ясно сознает свою участь. Куда лучше было бы испустить дух в кругу семьи и найти упокоение на каком-нибудь тихом кладбище, чем позволить вываривать свои кости в котле. Но сейчас, когда он сидит, вперив взгляд в светлую от снега ночь, тихонько перебирает вслух названия зимних месяцев и прикидывает в уме, что зима только-только началась и ей конца-края не видно… он чувствует, что примет от доктора Ланге обещанные двести пенгё, а первого числа каждого месяца станет наведываться в Институт биологии, где ему причитается двадцать пять пенгё ежемесячно вплоть до конца жизни.

За ним приходит монахиня, зовет его вернуться. В палате гробовая тишина, старуха только что умерла, и, когда в дверях появляется высоченная, костлявая фигура Хеле, одна из больных не в силах сдержать крик ужаса.

Хеле устроился в приюте для нищих на улице Густава. Побираться в ту зиму он выходил лишь в те дни, когда погода была помягче. Он не ворчал сердито, если приходилось возвращаться с пустыми руками: получал свои двадцать пять пенгё, и этого ему хватало на жизнь, а двести пенгё в целости и сохранности положил в банк на свое имя.

Наступила весна. Хеле, накопив несколько сот пенгё, переселился с улицы Густава: капитал, положенный в банк, принес проценты, вклад умножился, и Хеле жил как в сказке. Попрошайничать больше не ходил; он даже слегка пополнел, справил себе приличную одежку-обувку, купил удобную палку. А как-то раз дал нищему десять филлеров. Дал со странной ухмылкой и внимательно прислушался к словам благодарности; нищего он счел неловким и косноязычным, — не способен обратить случайного прохожего в постоянного своего благодетеля. Хеле зажил умиротворенной старческой жизнью; до сих пор он словно бы только и делал, что противостоял бурям, а сейчас — по мановению волшебства — буря утихла, небосвод сделался безоблачно синим, а все его существование — сплошным блаженством.

Но как-то однажды на улице Кирайок он встретил погребальное шествие. Траурные вуали колыхались на дамских шляпках, а у мужчин — всех до единого — был торжественно-скорбный вид; на конских головах подрагивали в такт движению хохолки из черных перьев, возница катафалка сидел на высоких козлах, с черным кнутом в руках и в каком-то необычном головном уборе. Временами то из-под одной, то из-под другой траурной вуали вырывались сдавленные рыдания.

Зрачки у Хеле расширились, и он, как завороженный, последовал за катафалком. Он запыхался, дышал с трудом, но все же добрел до самого кладбища, а там, стоя позади провожающих, не сводил глаз со священнослужителя, с золотого креста в его руке, впитывал в себя запах ладана из кадильниц. Он смотрел, как опускают на веревках гроб в могилу, как отчаянно рыдают родственники усопшего. Прислушивался к стуку комьев земли о крышку гроба, видел неутешную вдову, которая, рухнув на свежий могильный холмик, долго рыдала в беспамятстве, — он видел все это, глаза его лихорадочно блестели, и думал он о самом себе. Хеле расплакался — горькими, безысходными слезами; огромные ладони его были прижаты к глазам, все тело содрогалось. Не будет у него ни могилы, ни скорбящих родственников, ни священнослужителя с золотым крестом, ни ладана в кадиле! Его жизнь окончится в котле, где, как рассказывал Адольф, станут вываривать его кости.

Долго еще он украдкой провожал убитых горем людей. Видел бредущую неверными шагами вдову и двух растерянных молодых людей, должно быть, сыновей покойного. Из глаз Хеле непрестанно лились слезы.

С той поры начались его мучения. Ему хотелось оставить после себя вдову, хотелось заиметь родственников или близких, которые проводили бы его в последний путь. Но больше всего ему хотелось вернуть доктору Ланге его две сотни и те сто семьдесят пять пенгё, которые он успел получить от Института.

По вечерам он доставал письменное соглашение, подолгу ломал голову над ним; он не очень понимал смысл написанного, однако стеснялся обратиться к кому бы то ни было за разъяснениями.

Первого числа следующего месяца он не взял причитающуюся ему плату, а вместо этого наведался в больницу к доктору Ланге. По дороге он сочинил складную речь, но когда вошел в кабинет доктора и увидел в углу скелет, когда доктор Ланге вперил в него свой пронзительный взгляд, словно зная, с чем явился к нему Хеле, бедняга застыл на месте и с губ его сорвались лишь бессвязные звуки. Но он все-таки вытащил бумагу и вместе с деньгами протянул ее доктору. Однако доктор Ланге покачал головой. Коль скоро он, Хеле, запродал себя, теперь отступного быть не может. Все заранее продуманные слова застряли у Хеле в горле. Он не решился прекословить доктору. Не осмелился сказать, что хотел бы жениться, обзавестись домом, что ему нужна кладбищенская могила, каковая положена каждому смертному. Или мало настрадался он при жизни, чтобы и в смерти срам принять, уродом остаться?

Пока Ланге вел его к двери, он пытался было опять отдать доктору деньги, испуганно бормоча какие-то молящие слова, но в следующий момент дверь за ним захлопнулась. Хеле увидел скамью, на которой сидел той ночью, когда умерла старушка. Он выглянул из окна, увидел вместо снега сплошь зелень ветвей и цветы, и это наполнило его душу еще большей печалью. В конце коридора возникла фигура жизнерадостного шутника Адольфа, и Хеле, превозмогая боль в ногах, спасся от него бегством.

С той поры Хеле каждый день выходил просить подаяние, вновь переселился в приют для нищих на улице Густава, но сумму, причитающуюся ему от Института биологии, брал регулярно. Он трясся над каждым грошем, и стоило только в кармане у него завестись одному пенгё, как он тут же мчался в банк.

А в один прекрасный день Хеле бесследно пропал. Никто не видел его в городе. Да и видеть не мог, потому как находился Хеле в то время на палубе третьего класса парохода «Чайка». Он сидел, сжавшись в комок, и иногда бросал взгляд за борт. Морские волны катили навстречу судну, словно желая удержать его, но пароход то взмывал на гребни, то проваливался в бездну меж волнами и знай себе рассекал воды. Плыл и плыл неуклонно под безбрежным небом к бескрайнему горизонту и, качая на волнах, вез Хеле в Новый Свет — туда, где вольется он в людскую массу и сам станет человеком. Человеком, которого в отведенный ему час примет земля на тихом кладбище, а не учебным скелетом, вынужденным терпеть дурацкие шутки Адольфа, смахивающего метелкой из перьев пыль с его костей. И когда «Чайка» под звук пароходных гудков и привычный гул большого порта пристала к причалу, Хеле поднялся, выпрямился во весь свой гигантский рост и первым из всех пассажиров сошел на берег.

1937

Перевод Т. Воронкиной.

Зал суда прокурен насквозь. Дымит судья, курит адвокат, один глаз которого скрыт черной повязкой, и широколобый писарь — тот знай себе пишет, затянется на миг сигаретой и опять берется за свою писанину.

— Ну, что ж, — доносится из-за серой пелены дыма голос судьи, — послушаем, что нам скажет Мария Грубач.

Мария вся полыхает, точно исходит кровавым потом. Она прикидывает в уме, как и в чем станет обвинять Яноша Хубача, трубочиста и члена пожарной дружины, но когда пытается заговорить, у нее пропадает голос: в гортани гулкая пустота, будто все слова крылатыми птицами улетели оттуда. Взгляд ее падает на Хубача; тот на сей раз отмылся дочиста, и лишь на кончике подбородка и сбоку, у носа, остались пятнышки сажи — той самой, что приносит счастье, а в данный момент является предметом судебного разбирательства.