Гребешок так и плясал в руке Панны, не хотел причесывать ее волосы, но не ходить же ей растрепой, тем более что сегодня она даже не умывалась. И Панна, стуча зубами, приводила голову в порядок… Неожиданно в комнату ворвались странные звуки, и в зеркале показалась фигура кузнеца. Но вот старик скрылся, и в глубине зеркала жарко заполыхало пламя, языки его бесшумно заполонили весь серебристый квадрат. Огонь разгорался все ярче — кузнец раздувал меха, не жалея сил! Бледные щеки Панны тотчас порозовели, волосы сделались рыжими, гребешок в руке вспыхнул, и по черной бахроме шали запрыгали искорки.
Старая Панна сперва ужаснулась, потом залюбовалась игрой огня и даже звонко расхохоталась, как хохочут, пожалуй, только зайчата, впервые увидевшие зеленую травку. Она протягивала к зеркалу руки, точно и впрямь ощущала тепло. И хотела уж было взять нитки, иглу и француза и приняться за работу.
Ай да кузнец… не такой уж он скряга, — улыбаясь, качала головой Панка.
Но тут у нее снова застучали зубы, и ей пришлось оторваться от волшебного зеркала.
Спасаясь от холода, она забилась в угол кровати, откуда видны были в зеркале языки пламени. Панна смотрела на огонь, и в сердце ее закрадывались все более смелые надежды: кузнец, не иначе, ей знак подает: так и быть, заходи, мол, мерзлячка Панна.
Ох и плут этот старый бобыль: на вид туча тучей, а сам — через зеркало — обольщает старуху надеждой.
Нет, сегодня она не пойдет… останется дома, в кровати, и будет себе вышивать, поглядывая на огонь… а уж завтра, умывшись, наденет нарядное темное платье и заявится к нему в кузню.
И только она размечталась, как зеркало вдруг потемнело и заполнилось клубами пара: кузнец загасил свой горн.
Иголка застыла в руке у Панны, и сладкие мысли смешались.
1931
Перевод В. Середы.
В КАРЬЕРЕ
Все подернулось инеем. Над озером у карьера, словно взявшись за руки, закружились хороводом русалки. Сам карьер с его гигантскими глиняными террасами еще таился во тьме. Как и весь кирпичный завод внизу.
Но вот в темноте карьера зазвенели, залязгали цепи вагонеток, потом по заиндевелым рельсам пробежал треск и хруст. И что-то сказочное было в том, что вагонетки, словно тучные красные коровы с двумя маленькими железными рогами надо лбом, знай себе катились, незаметные издали, вверх на горку, вниз на путь.
Вскоре в карьер тяжелым свинцовым шагом пришли рабочие с кирками. Четверо-пятеро пошли в одну сторону, вторая группа — в другую, спустилась вглубь, несколько человек вскарабкались на красно-бурую террасу.
Затем гулко застучали кирки. Рабочие, встав ногой на огромные глыбы глины, обрушивали на них высоко занесенные кирки.
Медленно наступал рассвет: то тут, то там из-за туч прорывались снопы солнечных лучей, и кружево уносящейся вдаль, задебренной хвойными лесами горы заиграло серебром. Террасы, пляшущие где одна над другой, где в сторонке, обнаружили свой истинный сизый, желтый или зеленоватый, как озеро, цвет. Еще сверкали на них полосы инея; то тут, то там высвечивались ониксовыми брусьями балки, поддерживавшие перекинутые через карьер мостки, внизу же, словно залитая кровью земля, краснело множество выброшенной битой черепицы. Особенно чудесно бродили в карьере солнечные лучи; и оттуда, куда они добирались, в воздух взлетал чадный пар. Словно это дышала сама земля.
Вардю, коренастый венгр, был тут надсмотрщиком. Как правило, на кирпичном заводе надсмотрщиками были венгры. Он походил на кряж столетнего дерева, только с очень подвижными головой, руками и ногами. И еще имел он обыкновение по получасу простаивать на одном месте. Только глаза его при этом обегали и обегали большой карьер, и если он что замечал, раздавался его голос: — Эй, ты, цепь застряла… Заткнись! Эй, Пуц, можешь взрывать!
Рабочие ненавидели эти водянистые, вездесущие глаза, боялись их. И этого рыкающего, как у медведя, голоса.
Сегодня утром начальнику Вардю врезали в глаз.
Случилось это так.
Здесь на заводе вот уже лет десять жил и работал как проклятый некто Стрегор. У него была голова сатира, а лицо и глаза явственно выражали животные инстинкты. Слово лишь раз в сто лет срывалось с его толстых губ. Но внутренне тем более кипел этот человек. Он никогда не дрался, и в минуты, когда накатывала на него ярость, молчал, подобно животному. Он мог убить, ограбить, поджечь.
Его жена, Анна Марковская, была во всем похожа на него. Они почти не говорили меж собою и жили за запертой дверью и окнами. Горящие глаза их светились во тьме.
Они без конца играли в лотерею. Нелегко было от тиража к тиражу добывать деньги. Но Анна Марковская накануне розыгрыша всегда шла на почту и покупала билет.
Однажды трое рабочих завода сговорились о чем-то с четвертым, которого звали Амбош.
Амбош работал внизу с заводскими на погрузке черепицы. В тот день около полудня прибегает он высунув язык и, размахивая руками, вопит: — Стрегор! Стрегор!
Заслышав его голос, все опускают кирки и оборачиваются в его сторону.
Едва Амбош ворвался в ворота карьера, как за ним бросился без оглядки Йоан.
— Постой, постой, дай я скажу! — ревет он.
Стрегор тогда работал внизу. Разумеется, он тоже приостановился и, спокойно опершись о кирку, испытующе смотрел на мчащегося к нему Амбоша. Да и сам Вардю, забыв дать приказ продолжать работу, тоже выжидал.
В двух шагах от Стрегора Амбош кричит: — Ты выиграл!
А Стрегор, словно у него под ногами затряслась земля, орет: — Выиграл? — Ибо сегодня день розыгрыша.
Амбош утвердительно кивает, а Йоан восторженно машет руками: — Главный выигрыш!
К лицу Стрегора прихлынула кровь. Одним глубоким вздохом уняв учащенное биение сердца, он поворачивается на каблуках. В левой руке он сжимает кирку, а кулаком правой с такой силой врезает Вардю в глаз, что тот еле удерживается на ногах.
После чего Стрегор, прыгая, с киркой в руке, словно огромная обезьяна, понесся прочь из карьера, неистовая, дьявольская радость распирала его; оглянувшись со зверским выражением на улице, он заорал рабочим: — Ах вы, идиоты!.. Идиоты!..
Вот он мчится дальше, не разбирая пути и чуть не угодив при этом в озеро у карьера… Оказавшись на берегу, он широко замахивается и швыряет кирку в воду. Потом стремительно обегает озеро и, скинув рукавицы, лохматую шапку… исчезает.
Вардю же стоит остолбенелый и часто моргает, приложив к правому глазу большой синий платок. Потому что из глаза идет кровь.
Амбош и двое других рабочих смотрят на него, чуть не лопаясь со смеха.
И прежде чем он успевает врезать им — убегают без оглядки.
А карьер жужжит. Рабочие ни чуточки не жалеют Вардю, и каждый думает про себя: отхвати я главный выигрыш, тоже бы врезал ему и еще кое-кому…
Но есть среди них и обиженные: ну, ладно, ударил надсмотрщика, а их-то зачем же обругал нехорошим словом? Нет чтобы созвать артель на ужин, на пирушку и как следует раскошелиться, обязательно надо сразу выказать презрение к беднягам. И многие тотчас решают тоже купить лотерейные билеты, и уж коли выиграют, вести себя будут иначе. Хотя, похоже, счастье выпадает лишь злым.
Шагами солнечного света приближается полдень. Взрывник Пуц уже пробурил шпуры для закладки динамита, он приносит стограммовые патроны и опускает их вглубь на запальных шнурах. Взрывать он начнет, когда рабочие уберутся на обед. В карьере уже ждут, когда заводская труба ревом возвестит обеденный перерыв.
И вот раздается гудок. «У-у-у…» Рабочие бросают кирки и стекаются к торным путям: — Каков Стрегор-то, а? Стрегор теперь человек богатый… Бывает же такое…
Они устремляются к столовой.
Столовая полна пара. Звякают нацеленные в тарелки вилки; время от времени кто-нибудь громко кричит и стучит кулаком по столу. На него шикают со всех сторон под звон стаканов и столовых приборов. За длинным столом все хлебают красный, кровавого цвета суп-гуляш; а один еще обвалял в соли хлеб, прихватил горсть красного перца и посыпал им куски мяса. Какой-то рабочий ест ложкой из маленькой кастрюльки чистый, белый свиной жир, закусывая его хлебом. Другой, в углу, глотает только острый красный перец, наверное уже десятый стручок. Делает он это молча, на глаза навернулись слезы, лоб вспотел. Но он посмеивается и хлопает себя по животу: вчера выпил лишнего — теперь лечится.