Тут господин Тичка вскочил с места. Он заподозрил обман. С улыбкой отошел он от стола и попытался надеть шляпу. Но так и застыл с раскрытым ртом. Шляпа, как он ни старался, не лезла на голову. Гергейке добросовестно набил ее бумагой.

— Простите… я спешу в больницу. Возможно, мне еще сумеют помочь.

— Это не очень тяжелая болезнь, — покосившись на него, сказал Гергей. — Она длится всего лишь день, пока у человека не вырастет слоновья голова. Желаю вам поскорей поправиться, господин Тичка.

Господа Икс и Игрек тоже встали.

— Желаем вам поскорей поправиться, господин коллега.

— Подумайте, какое несчастье, — остановился господин Тичка. — Переутомление, — он стукнул себя по лбу, но тут же вскрикнул: — Вот видите, больно, даже очень больно… Могу вам сказать, господин Михалович, я собирался сделать одно большое открытие, и все это, образцы почвы, множество камешков, бабочек, перышек, не блажь моя… я собирался сделать большое открытие.

Он скрючился от боли. Еще раз попытался надеть шляпу. Но она была безнадежно мала, и он сдернул ее с головы.

Коллеги видели, как он поспешно вскочил в такси, хотя обычно ходил пешком, и машина помчала его в больницу.

Слух о проделке Михаловича облетел таможню.

Когда господин Тичка вернулся на службу, два финансовых инспектора отдали ему честь, а один из них спросил:

— Как ваша голова, господин советник?

И в какую комнату он бы ни заглянул; его всюду спрашивали:

— Ну, какие новости? Что с твоей головой? Скоро в слона превратишься?

Господин Тичка сел за свой письменный стол. На лице его еще виднелись капельки пота, следы недавно пережитых волнений. Он долго сидел так, опозоренный, готовый расплакаться, но потом взглянул на дорогие ему камешки, на мертвых бабочек, наколотых на булавки, и с мрачным видом окунул перо в чернильницу. «Я верю, — записал он в своем дневнике, — что не только на нашей маленькой земле есть жизнь. Подобно тому, как у нас в воздухе и в воде обитают разные существа, так и люди могут жить и на звездах среди желтых и красных огней».

Бросив взгляд на коллег, наблюдавших за ним, он невольно засмеялся. Что там его слоновья голова, ведь он над ними, дураками, подшутил куда лучше: то, что он сейчас написал о звездах, не идет ни в какое сравнение с дамочками.

В тот день Михалович опять пришел на берег реки и предался там размышлениям. Он вспомнил, как некогда, еще только вступая в жизнь, он стоял навытяжку перед господином Тичкой и как он теперь осмелился посмеяться над ним. И содрогнулся от подлого чувства власти над людьми.

— Я становлюсь все бессовестней, — честно признался он, — я вконец стал бессовестный, — и прибавил: — Но иначе не проживешь. Я подшутил над дорогим господином Тичкой только для того, чтобы на таможне говорили: это из-за Гергейке выросла у него голова.

Да, поступок этот был вызван необходимостью: ведь от вынужденной улыбки у Михаловича уже болели мышцы лица, он устал всем делать комплименты; так пусть эта старая злая шутка у кого-то вызовет улыбку.

1934

Перевод Н. Подземской.

Имя свое он еще помнил: Иштван Петерсен. Когда-то, давным-давно, так назвал его господин учитель, вручая ему вложенное в серую обложку свидетельство об окончании начальной школы. В конторе, куда он пришел получать трудовую книжку, в дверях канцелярии появился рассыльный в синей форменной куртке, в фуражке и, строго взглянув на кучку людей рабочей наружности, гаркнул: «Петерсен Иштван!» И это тоже был он. Видел он себя и в толпе молодых парней-швабов, у каждого из которых на круглой черной шляпе свисал из-за ленты весенний цветок, такой квелый, будто тоже хлебнул палинки. В стороне, раскрасневшиеся, стояли, смущаясь, девушки, матери. Потом все парни ввалились в большой зал, где за длинным столом сидели в ряд господа, а перед столом, с погасшей сигарой во рту, расхаживал, заложив руки за спину, полковой врач. Призывники один за другим подходили к планке измерять рост и, вынырнув из-под нее, представали перед врачом. Он и тогда еще был Иштван Петерсен, годный к военной службе; определили его рядовым в пулеметный взвод и отправили в Черногорию.

— Вот что, Петерсен, — сказали ему года два назад в слесарной мастерской, — что мне с вами делать: у меня самого нет работы.

А ведь был тогда даже дом один, где его принимали как желанного гостя: ах, Иштван Петерсен, это вы, Иштван Петерсен, Элла вас совсем заждалась…

А теперь, норовя проскользнуть незаметно меж разбросанных в беспорядке домиков, дал он себе другое имя: Собака.

В самом деле, было в нем что-то от беспризорного пса, когда, сгорбив спину, он торопливо шагал вдоль улицы, заглядывал в окна, трусливо отскакивал в сторону и вновь возвращался — смотреть, как ужинают в тепле и покое люди.

Тяжелые тучи плотно закрыли небо. По улицам время от времени пробегал ветер; здесь, в долине, он лишь пощипывал кожу, но наверху, в горах, уже, должно быть, пронизывал до костей. А ведь недавно еще Петерсен мог ночевать на горе, на любой травянистой полянке; да и фрукты ворованные ночью словно были куда слаще, чем днем. Весной и летом на склонах паслись козы, он, блея, подползал и выдаивал их. Возле горных хижин попадались куры-бродяжки, сбежавшие от хозяев, чтобы устроить гнездо под стогом или в кустах. Он отыскивал эти тайные гнезда и порой так наедался яиц, что собирал цветы или гонялся за бабочками.

Теперь травы пожухли, стали сухими, колючими. В почве словно текла какая-то невидимая река — настолько пропитана была влагой каждая пядь ее, каждый ком.

Пришлось ему сойти в город.

Распластанный на несколько улиц, здесь зиял огромный, черный, усыпанный мусором пустырь.

Он побродил по нему, спотыкаясь о камни, о битый кирпич. В темноте насобирал кирпичей, сложил из них узкое ложе. Невдалеке что-то смутно белело; он подошел, поднял. Это был бумажный мешок из-под цемента. Он разорвал его и положил на кирпичи. Затем улегся, свернулся калачиком, прикрыл рукой голову и уснул.

Проснулся он оттого, что ночная сырость, будто ледяной пот, насквозь пропитала одежду. Он поднялся; его трясло как в лихорадке. Он начал бегать, чтобы хоть немного согреться.

Огромный пустырь все ясней проступал в серой мгле осеннего медленного рассвета.

Петерсен вернулся к жесткому своему ложу. Потом огляделся.

Со всех сторон на него смотрели красные лица разбросанных кирпичей и темные — камня; земля белела известковыми пятнами: когда-то тут стояла печь для обжига извести, печь снесли, от нее остались лишь кирпичи да закопченная черепица.

Редкие домики торчали поодаль. Люди на замусоренный пустырь заходили нечасто.

Горы вокруг дышали осенью; скоро ночи наполнятся ветром, холодным дождем.

Петерсен в жизни своей привык обходиться немногим. Он отмерил большими шагами квадрат: шесть на шесть. Поначалу весь его выложил кирпичом. Это будет пол в его доме. Потом стал искать какой-нибудь инструмент. Поблизости нашлась брошенная корзина без ручки, вскоре к ней добавилось худое эмалированное ведро и множество старых кастрюль. Обойдя свои владения еще раз, он обнаружил пыльные рукава от пальто, разодранные в клочья штаны, ржавые гвозди. Он собирал кирпичи в ведро и корзину и таскал их к «своему дому». Очень обрадовался погнутой совковой лопате. Ею он сгребал землю, смешанную с известью и шлаком, и заполнял щели меж кирпичами — эта смесь служила ему раствором.

Посреди пустыря человек строил дом. Из кирпичных обломков складывал стены, чтобы ночами прятать в них бренное тело, и, хотя живот его урчал от голода, он испытывал непривычную, спокойную радость. Участок был явно заброшен; материал, которым он пользовался, годами валялся под солнцем, под снегом, мок под нескончаемыми осенними дождями. И теперь человек выбирал сохранившиеся кирпичи и из них возводил себе кров. На перекладины, сбитые из палок и реек, укладывал закопченные куски черепицы, оставив с краю дыру, куда будет выглядывать печная труба. Чтоб дымила, когда все скроет снег. Чтобы грела душу и тело бродяги, которого учитель, и господа в конторе, и девушки, и призывная комиссия, и офицеры на фронте звали — Иштван Петерсен.