При этих словах он встал, пожелал мне спокойной ночи и вышел из комнаты.

Я заснул не сразу, хотя и устал, а когда уснул, сон мой был неспокойным.

В своих снах я смутно вновь увидел тех, с кем я днем встречался в реальности, но все они действовали как-то странно и беспорядочно. Лишь на рассвете я спокойно заснул и проснулся, когда раздался звук колокола, который, казалось, звенел у меня в ушах.

Лежа в постели, я дернул свой колокольчик, потому что мой цивилизованный предшественник позаботился о том, чтобы шнурок колокольчика можно было достать рукой — роскошь, единственная в своем роде во всем селении.

Вскоре появился Гриффо с теплой водой.

Я отметил, что Луи де Франки достаточно хорошо вымуштровал своего камердинера.

Люсьен уже дважды спрашивал, не проснулся ли я, и объявил, что в половине десятого, если я не подам признаков жизни, он сам войдет в мою комнату.

Было двадцать пять минут десятого, и, следовательно, он вот-вот должен был появиться.

На этот раз он был одет на французский вкус и даже с французской элегантностью. На нем был черный редингот, цветной жилет и белые панталоны, ибо к началу марта на Корсике уже давно надевают белые панталоны.

Он заметил, что я его разглядываю с удивлением.

— Вам нравится моя одежда, — сказал он, — это еще одно доказательство, что я не совсем дикарь.

— Да, конечно, — ответил я, — и сознаюсь, немало удивлен, обнаружив такого прекрасного портного в Аяччо. А я в своем бархатном костюме выгляжу рядом с вами каким-то Жаном Парижским.

— Это потому что мой костюм целиком от У манна, и ничего больше, мой дорогой гость. Так как у нас с братом совершенно одинаковые размеры, то он, удовольствия ради, полностью взял на себя задачу о моем гардеробе, хотя я пользуюсь его подарками, как вы прекрасно понимаете, лишь в особых случаях: когда приезжает господин префект, когда совершает турне генерал, командующий восемьдесят шестым департаментом, или когда я принимаю такого гостя, как вы, и это удовольствие совпадает с торжественным событием, которое должно произойти.

Этот молодой человек сочетал в себе неиссякаемую иронию с незаурядным умом. Он мог порой озадачить своего собеседника, но всегда оставался безукоризненно вежливым и сдержанным.

Я ограничился поклоном в знак благодарности, между тем как он с положенной в этих случаях тщательностью натянул пару желтых перчаток, сшитых по его руке Боувеном или Руссо.

В этой одежде он действительно выглядел истинно элегантным парижанином.

А тем временем я и сам закончил одеваться.

Прозвонило без четверти десять.

— Итак, — сказал Люсьен, — если вы хотите увидеть этот спектакль, я думаю, что нам уже пора занимать свои места, конечно, если вы не предпочтете остаться завтракать, что будет более разумно, как мне кажется.

— Спасибо, но я редко завтракаю раньше одиннадцати или полудня; таким образом, я надеюсь успеть и то и другое.

— В таком случае отправимся в путь.

Я взял шляпу и последовал за ним.

Мы находились как бы над площадью, стоя на верху лестницы из восьми ступенек, ведущих к двери укрепленного дома, в котором жили г-жа де Франки и ее сын.

Эта площадь, такая пустынная накануне, сегодня была заполнена людьми; однако вся эта толпа состояла из женщин, а также детей младше двенадцати лет: не было видно ни одного мужчины.

На нижней ступени церкви в торжественной позе стоял мужчина, подпоясанный трехцветным шарфом, — это был мэр.

Под портиком другой мужчина, одетый в черное, сидел за столом, а перед ним лежала исписанная бумага. Это был нотариус; бумага же была договором о примирении.

Я занял место по одну сторону стола рядом с поручителями Орланди. С другой стороны были поручители Колона. Позади нотариуса устроился Люсьен, отвечавший в равной степени за оба семейства.

В глубине церкви, на клиросе, были видны священники, готовые отслужить мессу.

Прозвонило десять часов.

По толпе тут же пробежал ропот. Глаза устремились к двум противоположным концам улицы, если можно назвать улицей неровное пространство, оставленное между пятьюдесятью домами, расположенными произвольно по прихоти владельцев.

Вскоре можно было увидеть, как со стороны горы появился Орланди, а со стороны реки — Колона, каждый в сопровождении своих сторонников. Согласно принятому решению, ни у кого не было оружия, и их можно было принять за церковную процессию, если бы не бросалось в глаза чересчур суровое выражение некоторых лиц.

Предводители двух группировок резко отличались друг от друга.

Орланди, как я уже говорил, был высокий, стройный, смуглый и гибкий.

Колона был маленький, коренастый и крепкий, с короткими вьющимися рыжими волосами и короткой рыжей бородой.

Каждый из них держал в руке оливковую ветвь — символическую эмблему мира, который они собирались заключить. Это была поэтическая выдумка мэра.

Колона к тому же торжественно нес белую курицу, держа ее за ноги. Она предназначалась для передачи противнику в качестве возмещения убытков взамен той курицы, которая десять лет назад положила начало ссоре.

Курица была живая.

Этот пункт долго обсуждался и чуть было не расстроил все дело. Колона рассматривал как двойное унижение то, что ему предстояло возвращать живую курицу. Его тетка бросила в свое время в лицо одной из Орланди не живую, а уже убитую курицу.

С большим трудом Люсьену все же удалось убедить Колона отдать курицу, а Орланди — ее принять.

В те минуты, когда появились оба противника, колокола, замолчавшие на какое-то время, вновь громко зазвонили.

Заметив друг друга, Орланди и Колона сделали одно и то же непроизвольное движение, в котором явно была заметна взаимная вражда, однако продолжили свой путь.

Они остановились лишь перед самой дверью церкви, на расстоянии примерно четырех шагов друг от друга.

Если бы дня три назад эти двое мужчин увидели бы друг друга на расстоянии ста шагов, несомненно один из двух остался бы лежать на месте.

Остановка длилась минут пять, и не только в двух противостоящих группах, но и во всей толпе воцарилось молчание, несмотря на примирительные цели церемонии, отнюдь не умиротворенное.

Тогда взял слово господин мэр.

— Ну, Колона, — сказал он, — разве вы не знаете, что начать должны вы?

Колона сделал над собой усилие и произнес несколько слов на корсиканском наречии.

Как я понял, он выразил сожаление, что десять лет продолжалась вендетта с его добрым соседом Орланди, и преддожил в качестве искупления вины белую курицу, которую он держал в руках.

Орланди подождал, пока его противник выскажется, и также в нескольких словах ответил по-корсикански: со своей стороны он дает обещание помнить лишь о торжественном примирении, состоявшемся под покровительством господина мэра и при содействии г-на Люсьена и записанном в договоре с помощью господина нотариуса.

После этого оба снова замолчали.

— Итак, господа, — сказал мэр, — если не ошибаюсь, было условлено, что вы пожмете друг другу руки.

Непроизвольным движением оба противника убрали руки за спины.

Мэр, стоявший на ступеньке, спустился, поискал руку Колона за его спиной, вытащил спрятанную за спину руку Орланди, и после некоторых усилий, которые он, улыбаясь, пытался скрыть от своих подчиненных, ему удалось соединить обе руки.

Нотариус воспользовался этим мгновением, чтобы подняться и начать читать текст договора примирения, в то время как мэр держал скрепленными обе руки, которые сначала пытались высвободиться, но потом смирились и остались одна в другой:

"В присутствии Джузеппе Антонио Саррола, королевского нотариуса в Соллакаро, провинция Сартен, на главной площади селения, перед церковью, в присутствии господина мэра, посредников и всего населения, между Гаэтано Орсо Орланди, прозванном Орландини, и Марко Винченцио Колона, прозванном Скьоппоне, была торжественно прекращена с сегодняшнего дня, 4 марта 1841 года, вендетта, начавшаяся десять лет тому назад.