Но, как ни быстро бежал стрелявший, Лайза его узнал, и, прежде чем раненый потерял сознание, он смог услышать тихий возглас Лайзы, сопровождаемый угрожающим жестом:

— Антонио Малаец!

В то время как в Порт-Луи происходили описанные нами события, Пьер Мюнье с тревогой ожидал в Моке исхода борьбы, о которой ему намекал сын. Привыкший, как мы уже сказали, к вечному господству белых, отец давно решил для себя, что это господство не только их благоприобретенное право, но и естественное. Как ни велика была его преданность Жоржу, отец не мог поверить, что преграды, которые он считал непреодолимыми, рухнут перед его сыном.

С тех пор как Жорж попрощался с ним, он будто оцепенел. Его сердце разрывалось от тревоги, в голове теснились неспокойные мысли, и это привело к кажущейся бесчувственности, похожей на потерю разума. Два или три раза он намеревался сам поехать в Порт-Луи и собственными глазами увидеть, что там происходит, но, для того чтобы двинуться навстречу определенности, нужна сила воли, которой бедный отец не обладал; правда, если бы нужно было пойти навстречу опасности, Пьер Мюнье, не раздумывая, решился бы на это.

Итак, день прошел в тоске и страхе, тем более глубоких, что они не проявлялись внешне, и тот, кто их испытывал, не смел объяснить, когда его расспрашивали, никому, даже Телемаху, причину этой подавленности. Он то и дело вставал с кресла и, опустив голову, подходил к открытому окну, бросал долгий взгляд в сторону города, как будто мог видеть его, слушал, как будто мог что-нибудь услышать, потом не увидев и не услышав ничего, тяжело вздыхал, возвращался и, молча, с потухшими глазами, снова садился в свое кресло.

Наступил час обеда. Телемах, на которого были возложены повседневные домашние заботы, приказал накрыть на стол, подать обед, но пока делались все эти приготовления тот, для кого они делались, даже не поднял глаз; потом, когда все было готово, Телемах подождал еще четверть часа и, видя, что его хозяин остается в том же самом оцепенении, слегка тронул его за плечо; Пьер Мюнье вздрогнул и, вскочив с кресла, спросил:

— Ну как? Узнал что-нибудь?

Телемах обратил внимание своего хозяина на поданный обед, но Пьер Мюнье грустно улыбнулся, покачал головой и снова погрузился в свои мысли. Негр видел необычность происходящего и, не смея спрашивать объяснения, поводил вокруг большими глазами с ярко-белыми белками, словно искал какого-нибудь знака, который мог бы намекнуть ему, что это за неизвестное событие; хотя все оставалось на своих местах и казалось таким же, как прежде, было очевидно, что с утра их дом живет в ожидании какого-то огромного несчастья.

Так прошел день.

Телемах, все еще надеясь, что голод возьмет свое, оставил обед на столе, однако Пьер Мюнье был слишком поглощен своими мыслями, чтобы чем-нибудь отвлечься от них. Был момент, когда Телемах, увидев крупные капли пота на лбу Пьера Мюнье, подумал, что его хозяину жарко, и поднес ему стакан воды с вином, но тот мягко отвел его руку со стаканом и только спросил:

— Ты еще ничего не узнал?

Телемах покачал головой, посмотрел на потолок, потом на пол, словно для того, чтобы найти там разгадку, и, не дождавшись ответа, вышел, чтобы спросить других негров, не знают ли они причины такой тайной тревоги их хозяина.

К его большому удивлению, оказалось, что в доме нет ни одного негра. Он побежал в ригу, где они обычно собирались, чтобы провести там берлок. Рига была пуста. Телемах вернулся, прошел к хижинам: в них оставались только женщины и дети.

Он расспросил их, и оказалось, что, закончив работу, вместо того чтобы, как обычно, отдыхать, все негры взяли оружие и отправились отдельными группами по направлению к реке Латаний. И Телемах вернулся в дом.

Услышав звук открываемой Телемахом двери, старик обернулся.

— Ну что? — спросил он.

Телемах рассказал ему, что негров нет и что все они, вооруженные, направились в одно и то же место.

— Да! Да! — сказал Пьер Мюнье. — Увы! Да!

Итак, больше не оставалось сомнений, и это сообщение еще более способствовало тому, чтобы бедный отец понял: пришел момент, когда для него все решается в городе; со времени возвращения Жоржа старик, увидев сына таким красивым, смелым, таким уверенным в себе, со столь богатым прошлым и надежным будущим, убедил себя в том, что теперь они оба будут жить одной жизнью, и не мыслил, что ему когда-нибудь придется потерять сына или хотя бы разлучиться с ним.

Как он упрекал себя за то, что утром, позволив Жоржу уйти, не расспросив обо всем, не узнав его планов, не поняв, какой опасности он мог подвергаться! Как он упрекал себя за то, что не уговорил Жоржа взять его с собой! Но мысль о том, что его сын вступает в открытую борьбу с белыми, настолько его поразила, что в первые минуты он ослабел духом. Мы уже говорили, что эта простая душа могла противостоять только физической опасности.

Тем временем наступила ночь, и часы протекали, не принося никаких известий — ни утешительных, ни страшных. Пробило десять часов, одиннадцать часов, полночь… Хотя темнота, наступившая в саду и казавшаяся еще глубже из-за того, что в доме зажгли огни, мешала видеть что-либо на расстоянии десяти шагов, Пьер Мюнье то и дело вставал с кресла, подходил к окну, а от окна возвращался к креслу. Телемах, по-настоящему встревоженный, устроился в той же комнате, но, как бы ни был верный слуга предан хозяину, он не мог сопротивляться дремоте и уснул на стуле, стоявшем у стены, на которой его силуэт выделялся словно нарисованный углем.

В два часа ночи сторожевая собака, которую ночью обычно спускали с цепи, но в этот вечер в суматохе это сделать забыли, тихо и жалобно завыла. Пьер Мюнье вздрогнул и хотел было встать, но когда он услышал эти мрачные звуки, которые суеверные негры считают точным предсказанием близкого несчастья, силы оставили его, и, чтобы не упасть, ему пришлось опереться о стол. Пять минут спустя собака завыла еще громче, тоскливее и дольше, чем в первый раз, а через тот же промежуток времени завыла в третий раз, еще мрачнее и жалобнее, чем прежде.

Пьер Мюнье, бледный, не в силах произнести ни слова, с каплями пота на лбу, не отводил глаз от двери, хотя и не подходил к ней, как человек, который ждет несчастья и знает, что оно войдет именно отсюда.

Внезапно послышались шаги множества людей. Шаги приближались к дому, но медленно и мерно; несчастному отцу почудилось, что это похоронная процессия.

Вскоре в передней набились люди; из кого бы ни состояла эта толпа, она хранила молчание; в тишине старику послышался стон, и ему показалось, что стонет его сын.

— Жорж, — воскликнул он, — Жорж, ради Бога, это ты? Отвечай, говори, иди ко мне!

— Да, отец, — отвечал Жорж слабым, но спокойным голосом, — это я.

В тот же миг дверь открылась, вошел Жорж и остановился, прислонившись к ней; он был так бледен, что Пьеру Мюнье на мгновение почудилось, что это тень его сына, тень, которую он вызвал, и она возникла перед ним. Поэтому он не бросился навстречу сыну, а отступил назад.

— Во имя Неба, — прошептал он, — что с тобой, что случилось?

— Ранение тяжелое, но успокойтесь, отец, не смертельное, вот видите, я стою на ногах, правда, долго стоять не могу.

Затем он слабым голосом произнес:

— Ко мне, Лайза, силы оставляют меня…

И Жорж упал на руки негра. Пьер Мюнье бросился к сыну, но тот уже потерял сознание.

Жорж, с присущей ему необычайной силой воли, несмотря на слабость, почти умирая, хотел предстать перед отцом на ногах — на этот раз не из чувства гордости: он знал, как любит его отец, и боялся, что, если старик увидит сына на носилках, его может поразить смертельный удар. Не слушая уговоров Лайзы, он встал с носилок, на которых негры по очереди несли его, когда они пробирались по ущельям горы Большой Перст. С нечеловеческим усилием, подчиняясь могучей воле, преодолевающей физическую слабость, он поднялся, оперся о стену и стоя предстал перед отцом.