Как он и говорил, у него действительно было невероятное хладнокровие.

На лице г-на де Фаверна от бессилия и усталости выступил пот; мускулы на шее и руках натянулись, как веревки. Рука его явно устала, и было видно, что если бы шпага не удерживалась на запястье шейным платком, то при первой же более активной атаке противника она выпала бы из его руки.

Оливье, в противовес ему, продолжал играть своей шпагой.

Мы молча следили за поединком, исход которого нетрудно было предугадать заранее. Как и сказал Оливье, г-н де Фаверн был обречен.

Наконец через какое-то время на губах Оливье появилась его характерная улыбка, он, в свою очередь, сделал один-два ложных выпада, затем в его глазах сверкнула молния, он сделал выпад вперед и простым ударом, но таким точным и быстрым, что мы даже не смогли его уловить, пронзил тело противника насквозь.

Затем, даже не приняв никаких мер предосторожности, обычных в этом случае (то есть не отступив назад, не приготовившись к неожиданному удару), он опустил свою окровавленную шпагу в ожидании дальнейшего.

Господин де Фаверн вскрикнул, зажал рану левой рукой, помахал правой, чтобы освободиться от шпаги: привязанная к запястью, она, как булава, тянула его вниз. Затем из бледно-мертвенного его лицо стало землистым, он покачнулся и упал, потеряв сознание.

Оливье, не сводя с него глаз, повернулся к Фабьену.

— Теперь, доктор, — сказал он своим обычным голосом, в котором нельзя было уловить ни малейшего волнения, — теперь, полагаю, остальное касается только вас.

Фабьен уже был возле раненого.

Шпага не только пронзила его тело, но и продырявила развевавшуюся сзади сорочку, настолько глубоким было ранение; клинок шпаги оказался залит кровью более чем на восемнадцать дюймов.

— Держите, дорогой мой, свою шпагу, поразительно, как она подошла к моей руке, — сказал Оливье, обращаясь ко мне. — У кого вы ее купили?

— У Девима.

— Будьте добры заказать мне пару таких же.

— Оставьте себе эти, вы ими так хорошо владеете, что грех у вас их забирать.

— Спасибо, мне доставит удовольствие иметь их.

Затем, повернувшись в сторону раненого, он сказал:

— Кажется, я его убил; это было бы неприятно. Не знаю почему, но думаю, что этот несчастный не должен умереть от руки честного человека.

Потом, поскольку больше нам здесь нечего было делать, а г-н де Фаверн попал в руки Фабьена, то есть одного из самых искусных докторов Парижа, мы сели в нашу карету, в то время как раненого отнесли в его экипаж.

Два часа спустя я получил великолепную турецкую трубку, которую Оливье прислал мне в обмен на мои шпаги.

Вечером я лично пошел узнать о самочувствии г-на де Фаверна, на следующий день послал своего слугу, на третий день отправил визитную карточку. В этот день я и узнал, что благодаря заботам Фабьена он был вне опасности, и перестал заниматься им.

Два месяца спустя я в свою очередь получил от него визитную карточку.

Затем я уехал путешествовать и увидел его только на каторге.

Оливье не ошибся насчет будущего этого человека.

Нетрудно догадаться, насколько мне было интересно узнать о событиях, приведших на галеры этого человека, которого я встречал в свете.

Тогда, естественно, я подумал о Фабьене: он лечил его страшную рану, нанесенную шпагой Оливье, и должен был знать об этом человеке интересные подробности.

Поэтому по возвращении в Париж мой первый визит был к нему, и я не ошибся. Фабьен, имевший привычку записывать день за днем все, что он делал, подошел к секретеру, среди множества тетрадей нашел одну и вручил ее мне.

— Держите, дорогой мой, — сказал он, — вы найдете в ней все, что желаете знать, я доверяю ее вам, но не потеряйте, пожалуйста, эта тетрадь является частью будущего большого труда о нравственных болезнях, какие мне довелось лечить.

— О черт возьми! Дорогой мой, это же сокровище для меня, — сказал я.

— Так вот, милый друг, — продолжал он, — будьте спокойны. Если я умру от какой-нибудь аневризмы, время от времени шепчущей моему сердцу, что я должен быть готов превратиться в прах, из которого и вышел, эти тетради предназначены вам, и мой душеприказчик передаст их.

— Благодарю вас за намерение, но надеюсь никогда не получить обещанного вами подарка: вы едва на три или четыре года старше меня.

— Прежде всего, вы мне льстите, я, если не ошибаюсь, старше вас на двенадцать или тринадцать лет, но разве возраст в этих обстоятельствах играет роль? Я знаю семидесятилетнего старика, который моложе меня.

— Полноте, доктор, вы — и вдруг такие мысли!

— Именно потому, что я доктор, они у меня и возникают. Подождите, хотите увидеть мою болезнь?.. Вот она.

Он подвел меня к великолепно сделанному рисунку, изображающему анатомию сердца.

— Я заказал этот рисунок по своим данным и для личного пользования, — продолжал он, — чтобы реально судить, если так можно сказать, о моем положении. Вы видите, это аневризма. Однажды эта ткань порвется. Когда? Я не знаю, может быть, завтра, может быть, через двадцать лет, но что она порвется, это точно, и тогда за три секунды все будет кончено. И в одно прекрасное утро, за завтраком, вы услышите: "Послушайте-ка, этот бедный Фабьен, знаете?.." — "Да. И что же?" — "Он внезапно умер". — "Ба, и как?" — "О Боже мой, щупая пульс у больного. Видели, как он покраснел, затем побледнел, потом упал, даже не вскрикнув, его подняли — он был мертв". — "Надо же! Как странно!" Два дня поговорят в свете, неделю — в Медицинской школе, две недели — в Институте, и на этом все, прощай, Фабьен!

— Вы сошли с ума, дорогой мой!

— Именно так, как имею честь вам рассказать. Но, прошу прощения, я должен уйти, меня ждет больница, вот ваша тетрадь, возьмите из нее все, что вам нужно, и делайте с этим что хотите. Прощайте.

Я пожал Фабьену руку в знак благодарности и распрощался с ним, одновременно радостный и удрученный: удрученный от только что выслушанного предсказания доктора и довольный тем, что в его тетради были сведения, которые мне предстояло почерпнуть оттуда.

Вернувшись к себе, я приказал никого не принимать, надел халат, устроился в большом кресле, вытянул ноги на каминной подставке и открыл драгоценные записки.

Я переписал буквально все, ничего не изменив в рукописи Фабьена.

Сегодня в час ночи я был предупрежден, что между г-ном Анри де Фаверном и г-ном Оливье д’Орнуа состоится дуэль, и последний попросил меня сопровождать их на место встречи.

Я пришел к нему ровно в пять.

В шесть часов мы были в аллее Ла-Мюэт, где должна была произойти встреча.

В шесть с четвертью г-н Анри де Фаверн упал, раненный ударом шпаги.

Я тотчас же бросился к нему, тогда как Оливье со своими секундантами сел в карету и отправился в Париж; раненый был без памяти.

Было очевидно, что рана если и не смертельная, то, во всяком случае, очень серьезная: железное треугольное острие вошло в правый бок и вышло на несколько дюймов с левой стороны.

Я немедленно сделал ему кровопускание.

Кучеру я посоветовал ехать по авеню Нёйи и Елисейским полям: этот путь был самым коротким, а главное — карета могла все время двигаться по грунтовой дороге, что меньше утомляло раненого.

У Триумфальной арки г-н де Фаверн подал некоторые признаки жизни, его рука задвигалась и, казалось, искала источник глубокой боли, потом она остановилась на груди.

С его губ с мукой сорвались два-три приглушенных вздоха, отчего из его двойной раны хлынула кровь. Наконец он приоткрыл глаза, посмотрел на своих секундантов, затем, остановив взгляд на мне, узнал меня и, сделав усилие, прошептал:

— А, это вы, доктор? Я вас умоляю, не покидайте меня, я очень плохо себя чувствую.

Затем, поскольку его последние силы ушли на то, чтобы произнести эту просьбу, он закрыл глаза, и легкая кровавая пена показалась у него на губах.