"А что тебя заставляет так думать?" — спросил кюре.

"Прежде всего его молчание. Как бы он ни торопился при отъезде, у него ведь было время написать хоть словечко если не из Парижа, то хотя бы оттуда, где он сел на корабль, а потом уже с места прибытия, если он все еще находится там. Разве он не мог послать о себе весточку? Разве он не знает, что письмо от него — это моя жизнь, а может быть, и жизнь моего ребенка?"

Кюре глубоко вздохнул.

"Да, да, — прошептал он, — мужчина, как правило, себялюбив, и я не хочу никого оговаривать; но Габриель, Габриель! Бедное дитя, я всегда с болью наблюдал за твоей большой любовью к этому человеку".

"Что вы хотите, отец мой! Мы вместе воспитывались, никогда не расставались. Что вы хотите! Мне казалось, будто жизнь будет продолжаться так, как она началась".

"Итак, ты, значит, хочешь знать…"

"Действительно ли Габриель уехал из Парижа".

"Это нетрудно, и мне кажется, что его отец… Слушай, ты мне разрешаешь обо всем рассказать его отцу?"

"Я вручила мою жизнь и мою честь в ваши руки, отец мой, делайте все, что хотите".

"Подожди меня, дочь моя, — сказал кюре, — я пойду к Тома".

Кюре вышел.

Я осталась стоять на коленях, опершись головой на подлокотник кресла, без молитвы, без слез, погрузившись в свои мысли.

Через четверть часа дверь открылась.

Я услышала приближающиеся шаги и голос, сказавший мне:

"Встань, дочь моя, и обними меня".

Это был голос Тома Ламбера.

Я подняла голову и очутилась перед отцом Габриеля.

Это был мужчина сорока пяти — сорока восьми лет, известный своей порядочностью, один из тех людей, что всегда держат данное слово.

"Мой сын обещал на тебе жениться, Мари? — спросил он у меня. — Ответь мне, как ты ответила бы Богу".

"Посмотрите, — сказала я ему и протянула письмо Габриеля: в нем он обещал мне, что через три месяца я приеду к нему, и называл меня своей женой".

"Именно из уверенности в том, что он будет твоим мужем, ты уступила ему?"

"Увы, я уступила ему потому, что он уезжал, и потому, что я его люблю".

"Хороший ответ, — сказал кюре, кивнув головой в знак одобрения, — очень хороший, дитя мое".

"Да, вы правы, господин кюре, — сказал Тома, — ответ хороший. Мари, — обратился он ко мне, — ты моя дочь, и твой ребенок — мой ребенок. Через неделю мы узнаем, где Габриель".

"Каким образом?" — спросила я.

"Я уже давно собирался съездить в Париж, чтобы лично уладить кое-какие дела с моим хозяином. Поеду завтра. Я побываю у банкира, и, где бы ни был Габриель, я ему напишу и отцовской властью заставлю сдержать данное слово".

"Хорошо, — сказал кюре, — хорошо, Тома, а я присоединю свое письмо к вашему и поговорю с Габриелем от имени Бога".

Я поблагодарила их обоих, как Агарь должна была благодарить ангела, указавшего ей источник, где она напоила своего ребенка.

Затем кюре проводил меня.

"До завтра", — сказал он мне.

"О отец мой, — спросила я, — значит, я могу явиться в церковь вместе с моими подругами?"

"Кого же тогда Церковь будет утешать, если не несчастных? Приходи, дитя мое, приходи с верой, ты же не Магдалина и не женщина, взятая в прелюбодеянии, а Бог даже им простил их грехи", — сказал кюре.

На следующий день я исповедалась и получила отпущение грехов.

Еще через день — это была Пасха — я причастилась вместе с моими подругами.

А накануне Тома Ламбер, как и обещал, уехал в Париж.

Прошла неделя; я каждое утро ходила к кюре, чтобы узнать, нет ли вестей от папаши Тома. За всю неделю не пришло никакого письма.

Вечером следующего воскресенья после Пасхи, около семи часов вечера, за мной от имени своего хозяина пришла старая Катрин.

Дрожа, я встала и поспешила за ней. Однако мне не хватило духа, чтобы по дороге от дома моего отца до дома священника удержаться и не расспросить ее.

Она мне сказала, что папаша Тома только что прибыл из Парижа. У меня не было сил продолжать расспрашивать ее.

Я пришла.

Священник и папаша Тома находились в маленькой комнате, где происходила та сцена, о которой я только что рассказывала. Кюре был грустен, а папаша Тома мрачен и суров.

Я остановилась у двери, почувствовав, что все рухнуло.

"Крепись, дитя мое, — сказал мне кюре. — Тома привез дурные новости".

"Габриель меня больше не любит!" — воскликнула я.

"Неизвестно, что стало с Габриелем", — сказал мне кюре.

"Как это? Погиб корабль, на котором он ехал? Габриель умер?" — вскричала я.

"Боже упаси, — сказал его отец, — но были ли правдой все его сказки?"

"Какие сказки?" — спросила я испуганно, так как начинала все прозревать словно сквозь пелену.

"Да, — сказал отец, — я был у банкира, он не понимал, о чем я говорю, у него никогда не было служащего по имени Габриель Ламбер и никакого дела на Гваделупе".

"О Боже! Но тогда нужно было пойти к тому, кто нашел ему это место, к кандидату в депутаты, вы знаете…"

"Я был и там", — сказал отец.

"Ну, и что же?"

"Он никогда не писал ни моему сыну, ни мне".

"А как же письмо?"

"Я показал ему это письмо — оно было у меня; он узнал свою подпись, но он его не писал".

Я опустила голову на грудь.

Тома Ламбер продолжал:

"Оттуда я пошел на улицу Старых Августинцев, в гостиницу "Венеция"".

"Ну, и как? Вы там нашли хоть какие-то следы его пребывания?" — спросила я.

"В гостинице он пробыл полтора месяца, потом заплатил по счету и уехал, но никто не знает, что с ним стало".

"О Боже мой, Боже мой, что все это значит?" — вскричала я.

"Это значит, — прошептал Тома Ламбер, — что из нас двоих, мое бедное дитя, самый несчастный — это я".

"Таким образом, вы совершенно не знаете, что с ним стало?"

"Не знаю".

"Но, — сказал кюре, — возможно, вы могли бы узнать о нем в полиции…"

"Я думал об этом, но боялся узнать слишком много", — прошептал Тома Ламбер.

Мы все вздрогнули, а я особенно.

"Что же теперь делать?" — спросил кюре.

"Ждать", — ответил Тома Ламбер.

"Но она, — сказал кюре, показывая на меня пальцем, — она же не может ждать".

"Это правда, — сказал Тома, — пусть приходит жить ко мне: разве она мне не дочь?"

"Да, но, не являясь женой вашего сына, через три месяца она будет обесчещена".

"А мой отец! — закричала я. — Эта новость убьет моего отца. Он умрет от горя".

"От горя не умирают, — сказал Тома Ламбер, — но очень страдают; не стоит заставлять страдать несчастного человека: под каким-либо предлогом Мари уедет пожить на месяц к моей сестре в Кан, и ее отец ничего не узнает о том, что случится за это время".

Все произошло так, как было задумано.

Я провела месяц у сестры Тома Ламбера и за этот месяц дала жизнь этому несчастному ребенку, спящему у вас в кресле.

Мой отец по-прежнему не знал, что случилось со мной, и тайна эта так свято хранилась, что никто в деревне, как и мой отец, ничего не узнал.

Прошло пять или шесть месяцев без каких-либо новостей, но вот наконец однажды утром распространился слух, что из Парижа вернулся мэр и что во время этой поездки он встретил Ламбера.

Об этой встрече рассказывали такие необыкновенные новости, что трудно было поверить в правдивость их.

Я пошла справиться к Тома Ламберу, что было правдой в этих слухах, дошедших до меня, но едва я вышла из дома, как встретила самого господина мэра.