— Речь идет о свадьбе?

— Нет, пока нет, но, возможно, это произойдет.

Бандит высокомерно улыбнулся.

— Мир, потому что вы этого очень хотели, господин Люсьен, — сказал он, — но не союз: до предательства еще не дошло.

— Нет, — сказал Люсьен, — это будет решено, по всей вероятности, в будущем. Но давайте поговорим о другом. Вы ничего не слышали в то время, когда я разговаривал с Орланди?

— Вы имеете в виду то, о чем вы говорили?

— Нет, я имею в виду то, о чем говорил фазан недалеко отсюда.

— Действительно, мне показалось, что я слышал кудахтанье, но подумал, что ошибся.

— Вы не ошиблись; есть один петух: он сидит на большом каштане, господин Люсьен, в ста шагах отсюда. Я его слышал, проходя мимо.

— Ну и хорошо, — улыбнулся Люсьен, — его нужно завтра съесть.

— Я бы его уже снял, — сказал Орланди, — если бы не опасался, как бы в селении не подумали, что я стреляю совсем не по фазану.

— Я это предусмотрел, — заметил Люсьен. — Кстати, — добавил он, поворачиваясь ко мне и вскидывая на плечо свое ружье, которое он только что зарядил, — окажите честь.

— Минуту! Я не настолько уверен в своем выстреле, как вы, а мне очень хочется съесть свою часть этого фазана, поэтому стреляйте вы.

— Конечно, — согласился Люсьен, — у вас нет привычки, как у нас, охотиться ночью, и вы, конечно, выстрелите слишком низко. Однако, если вам нечем будет заняться завтра днем, вы сможете взять реванш.

Мы вышли из развалин со стороны, противоположной той, откуда входили; Люсьен шел впереди.

Когда мы оказались в кустарнике, фазан обнаружил себя, вновь начав кудахтать.

Он был примерно в восьмидесяти шагах от нас или чуть ближе, скрытый в ветвях каштана, подходы к которому были затруднены растущим всюду густым кустарником.

— Как же вы к нему подойдете, чтобы он вас не услышал? — спросил я Люсьена. — Мне кажется, это нелегко сделать.

— Да, — отвечал он мне, — и если бы я только смог его увидеть, я застрелил бы его отсюда.

— Как это отсюда? Ваше ружье может убить фазана с восьмидесяти шагов?

— Дробью — нет, а пулей — да.

— А, пулей!.. Можете не продолжать, это совсем другое дело. И вы правильно сделали, что взяли на себя выстрел.

— Вы хотите его увидеть? — спросил Орланди.

— Да, — ответил Люсьен, — признаюсь, это доставило бы мне удовольствие.

— Тогда подождите.

И Орланди принялся подражать кудахтанью курочки фазана.

Почти сразу же, не видя фазана, мы заметили движение в листве каштана. Фазан поднимался с ветки на ветку, отвечая своим кудахтаньем на призывы Орланди.

Наконец он появился на верхушке дерева и стал хорошо виден, выделяясь в неясной белизне неба.

Орланди замолк; фазан замер.

Люсьен сразу же снял ружье с плеча и, прицелясь, выстрелил.

Фазан упал вниз как ком.

— Ищи! — приказал Люсьен Диаманту.

Собака бросилась в кусты и скоро вернулась, держа фазана в зубах.

Пуля пробила птицу насквозь.

— Прекрасный выстрел, — сказал я, — не могу не выразить моего восхищения вами и вашим замечательным ружьем.

— О! В том, что я сделал, — возразил Люсьен, — моей заслуги меньше, чем вы думаете: один из стволов имеет нарезку и стреляет, как карабин.

— Неважно! Даже если это был выстрел из карабина, он заслуживает всяческих похвал.

— О! — воскликнул Орланди. — Из карабина господин Люсьен попадает с трехсот шагов в пятифранковую монету.

— А из пистолета вы стреляете так же хорошо, как из ружья?

— Ну, почти так же: с двадцати пяти шагов, целясь в лезвие ножа, шесть пуль из двенадцати я всегда разрежу.

Я снял шляпу, приветствуя Люсьена.

— А ваш брат, — спросил я его, — так же искусен?

— Мой брат? — переспросил он. — Бедный Луи! Он никогда не прикасался ни к пистолету, ни к ружью. И я все время опасаюсь, как бы в Париже не случилось с ним беды, потому что, будучи смелым человеком и желая поддержать честь нашей Корсики, он позволит себя убить.

И Люсьен опустил фазана в большой карман бархатной куртки.

— А теперь, — сказал он, — мой дорогой Орланди, до завтра.

— До завтра, господин Люсьен.

— Я знаю вашу точность; в десять часов вы, ваши друзья и родственники, будете в конце улицы, не так ли? Со стороны горы в этот же час на другом конце улицы будет находиться Колона также со своими родственниками и друзьями. Ну а мы будем на ступенях церкви.

— Договорились, господин Люсьен, спасибо за заботу. И вас, сударь, — продолжал Орланди, повернувшись в мою сторону, — я благодарю за оказанную честь.

И мы расстались, обменявшись приветствиями. Орланди скрылся в кустах, а мы вернулись на дорогу, ведущую в селение.

Диамант же оставался какое-то время между Орланди и нами, оглядываясь то направо, то налево. После короткого колебания он оказал нам честь, предпочтя нас.

Признаюсь, что, перебираясь через двойную гряду отвесных скал, о которых упоминалось выше, я испытывал некоторое беспокойство относительно того, как пройдет спуск: он, как известно, вообще намного труднее, чем подъем.

Я с нескрываемым удовольствием заметил, что Люсьен, без сомнения догадываясь о моих мыслях, выбрал другую дорогу — не ту, по какой мы пришли.

Эта дорога имела еще одно преимущество — она давала возможность продолжить разговор, который, естественно, прерывался на трудных участках.

Итак, поскольку склон был пологим, а дорога легкой, я, не сделав и пятидесяти шагов, приступил к привычным расспросам.

— Итак, мир заключен? — спросил я.

— Да, и, как вы могли заметить, не без труда. В конце концов я объяснил Орланди, что Колона первыми заговорили о мире. А у них пять человек убитых, в то время как у Орланди всего четыре. Колона вчера согласились на примирение, а Орланди пошли на это лишь сегодня. К тому же Колона согласились принародно отдать живую курицу Орланди — эта уступка подтверждает, что они признают себя неправыми. Она и решила дело и заставила Орланди согласиться.

— И именно завтра должно произойти это трогательное примирение?

— Завтра, в десять часов. Вы, я полагаю, не слишком огорчены? Вы ведь надеялись увидеть вендетту!

Молодой человек совсем невесело рассмеялся:

— Ах, какая чудесная вещь — вендетта! На протяжении четырехсот лет на Корсике только о ней и говорят. А вы увидите примирение. Да, это явление гораздо более редкое, чем вендетта.

Я расхохотался.

— Вот видите, — сказал он мне, — вы смеетесь над нами, и вы правы: по правде говоря, мы странные люди.

— Нет, я смеюсь по другому поводу: над тем, как вы сердитесь на самого себя за то, что вам так хорошо удалось все уладить.

— Неужели? Да если бы вы могли понимать корсиканскую речь, вы бы восхитились моим красноречием. Вот приезжайте через десять лет и, будьте спокойны, все здесь будут говорить по-французски.

— Вы прекрасный адвокат.

— Да нет, вы же знаете, я третейский судья. Какого дьявола! Обязанность третейского судьи — примирять. Меня могут назначить третейским судьей даже между Богом и Сатаной, чтобы я попытался их примирить, хотя в глубине сердца я убежден, что, послушав меня, милосердный Господь сделает глупость.

Я заметил, что предмет беседы только раздражает моего спутника, а потому не возобновил прервавшегося разговора, и, поскольку, со своей стороны, Люсьен тоже не делал таких попыток, мы вернулись домой не обменявшись более ни словом.

Гриффо ждал нас.

Еще до того как хозяин обратился к нему, он пошарил в кармане его куртки и извлек оттуда фазана (он услышал выстрел и узнал его).

Госпожа де Франки еще не спала, она лишь ушла в свою комнату и попросила Гриффо передать сыну, чтобы он зашел к ней перед сном.

Молодой человек, осведомившись, не нужно ли мне чего-нибудь, и получив отрицательный ответ, попросил у меня разрешения подняться к матери.

Предоставив ему полную свободу, я поднялся в свою комнату.