— И что ты ответил?

— Я сказал: «Милорд, я расставил бы сотню открытых бочек с араком на улицах, по которым должны пройти негры, а сам пошел бы спать, оставив ключ в дверях».

Жорж до крови закусил губы.

— Итак, в третий раз прошу тебя, брат, пойдем со мной, это лучшее, что ты можешь делать.

— А я в третий раз повторяю тебе: невозможно.

— Этим все сказано; обними меня, Жорж.

— Прощай, Жак!

— Прощай, брат, но послушай меня, не доверяй неграм.

— Значит, ты отплываешь?

— Да, черт возьми, ведь я не гордый и сумею при случае уйти в открытое море, коль скоро «Лестер» этого пожелает; если же он предложит сыграть со мной партию в кегли — он увидит, откажусь ли я; но в порту, под огнем Белого форта и редута Лабурдоне, — благодарю за любезность. Итак, в последний раз, ты отказываешься?

— Отказываюсь.

— Прощай!

— Прощай!

Молодые люди обнялись в последний раз; Жак направился к отцу, который, ничего не зная, спал крепким сном.

Жорж в это время вошел в свою комнату, где его ждал Лайза.

— Ну, как? — спросил негр.

— Вот что, — ответил Жорж, — скажи повстанцам, что у них есть вождь.

Негр скрестил руки на груди и, не спрашивая ничего более, низко поклонился и вышел.

Бега, как мы уже сказали, были частью второго праздничного дня; когда они закончились около трех часов пополудни, пестрая толпа людей, покрывавшая возвышенность, направилась к Зеленой долине, в то время как присутствовавшие на состязаниях нарядные кавалеры и дамы, кто в экипажах, а кто верхом, возвращались домой обедать, чтобы сразу же после этого поехать смотреть на упражнения ласкаров.

Это была символическая гимнастика, состоящая из бега, танцев и борьбы под аккомпанемент нестройного пения и варварской музыки, к звукам которой присоединялись выкрики негров-продавцов, торговавших самостоятельно или по поручению хозяев. Одни кричали: «Бананы, бананы!», другие: «Сахарный тростник!», те «Простокваша, простокваша, хорошая молочная простокваша!», а эти: «Калу, калу, хорошее калу!»

Эти упражнения ласкаров продолжаются примерно до шести часов вечера; в шесть часов начинается малое шествие, названное так в отличие от главного шествия, предстоявшего на следующий день.

Между двумя рядами зрителей проходят ласкары: одни наполовину спрятаны под маленькими остроконечными пагодами, устроенными наподобие большой пагоды (они называют их айдорё), другие вооружены палками и тупыми саблями, третьи едва прикрывают изорванным тряпьем свои нагие тела. Потом по особому знаку все начинают двигаться: те, что идут под айдоре, начинают вертеться, танцуя; те, что несут палки и сабли, вступают в борьбу друг с другом, нанося и отражая удары с необыкновенной ловкостью; остальные бьют себя в грудь и катаются по земле, изображая отчаяние; все кричат одновременно и по очереди: «Шахсей! Вахсей! О Хусейн! О Али!»

В то время как они занимаются этой религиозной гимнастикой, некоторые из ласкаров предлагают встречным вареный рис с ароматическими травами.

Это шествие продолжается до полуночи; в полночь ласкары возвращаются в малабарский лагерь в том же порядке, в каком они вышли из него, с тем чтобы выйти на следующий день в тот же час.

Но на следующий день сцена меняется и расширяется. Пройдя по городу, как накануне, ласкары с наступлением ночи возвращаются в лагерь, но только для того, чтобы вынести оттуда большую пагоду, символизирующую объединение обеих групп мусульман в одно целое. В этом году пагода была больше и красивее, чем в предыдущие годы. Покрытая самой роскошной, самой пестрой и самой разнородной бумагой, освещенная изнутри яркими светильниками, а со всех сторон — фонарями из разноцветной бумаги, которые были подвешены ко всем углам и ко всем выступам и струили по широким бокам пагоды потоки переливчатого света, пагода двигалась вперед — ее несло большое число людей, частью находящихся внутри, частью снаружи, и все они пели что-то напоминающее монотонный и мрачный псалом. Перед пагодой шли осветители, раскачивая на конце шеста длиною футов в десять фонари, факелы, огненные колеса и другие детали фейерверка. Тут танцы ласкаров в айдоре и поединки начались с новой силой. Фанатики в разорванной одежде принялись бить себя в грудь, испуская скорбные возгласы, на которые вся масса народа отвечала криками: «Шахсей! Вахсей! О Хусейн! О Али!» — криками еще более протяжными и душераздирающими, чем те, что раздавались накануне.

Дело в том, что пагода, которую они сопровождали на этот раз, изображала одновременно город Кербела, возле которого погиб Хусейн, и гробницу, в которой были похоронены его останки. Кроме того, обнаженный человек, раскрашенный под тигра, изображал чудесного льва, который в течение нескольких дней сторожил останки святого имама. Время от времени он бросался на зрителей, издавая рев, как будто хотел сожрать их, но человек, игравший роль его сторожа и идущий вслед за ним, останавливал его с помощью веревки, в то время как мулла, шедший сбоку, успокаивал его таинственными словами и магнетическими жестами.

В течение нескольких часов процессия с пагодой странствовала по городу и его окрестностям; потом те, кто нес ее, направились к реке Латаний; за ними следовало все население Порт-Луи. Праздник подходил в концу. Оставалось похоронить пагоду, и каждый, кто участвовал в ее триумфальном шествии, хотел теперь присутствовать при ее конце.

Подойдя к реке Латаний, те, что несли огромное сооружение, остановились на берегу; потом, когда пробило полночь, четыре человека приблизились с четырьмя факелами и подожгли пагоду с четырех углов; в тот же миг те, кто нес ее, опустили свою ношу в реку.

Но так как река Латаний всего лишь бурный и неглубокий поток, то в воду погрузилась только нижняя часть пагоды, а пламя быстро захватило всю ее верхнюю часть, взметнулось вверх по огромной спирали и, вращаясь, поднялось к небу. Это было фантастическое зрелище: яркая вспышка этого недолговечного, но живого пламени выхватила из мрака тридцать тысяч зрителей, принадлежавших ко всевозможным расам, кричавших на всевозможных языках и размахивавших платками и шляпами; одни толпились на берегу, другие — на ближних скалах; те смыкались в неясную массу, различимую лишь на первом плане и сливающуюся с темнотой тем больше, чем ближе они стояли к пологу леса, эти — в паланкинах, в экипажах и верхом — образовали огромный круг. Один миг вода отражала готовые погаснуть огни, и вся эта масса народа волновалась, как море; был такой миг, когда тени деревьев вытянулись словно поднимающиеся гиганты; был и такой, когда небо виднелось сквозь красный пар и каждое проходящее по небу облако было похоже на кровавую волну.

Потом свет угас, отдельные фигуры слились в общую массу, деревья, казалось, удалились сами собой и отступили во мрак, небо побледнело и постепенно приняло прежний свинцовый оттенок, облака все больше и больше темнели. Время от времени часть неба, еще не тронутая заревом, в свою очередь воспламенялась и отбрасывала на пейзаж и на зрителей дрожащий отблеск, потом затухала, отчего темнота становилась еще гуще, чем до вспышки. Понемногу весь остов пагоды рассыпался горящими углями, от которых задрожала вода в реке; последние пятна света погасли, а поскольку небо, как уже говорилось, было покрыто облаками, темнота казалась еще более глубокой оттого, что перед тем все было залито ярким светом.

Тогда началось то, что бывает всегда после народных праздников, особенно с иллюминацией и фейерверками: все стали шуметь, переговариваться, смеяться, шутить, толпа заторопилась в город; лошади, запряженные в экипажи, помчались галопом, а негры с паланкинами — рысью; пешеходы, образовав группы и оживленно разговаривая, шли за ними быстрыми шагами.

То ли из-за свойственного им любопытства, то ли из-за природной склонности слоняться без дела негры и цветные остались последними, но и они в конце концов разошлись: одни вернулись в малабарский лагерь, другие поднялись вверх по течению реки, те углубились в лес, эти пошли по берегу моря.