— Это доказывает, что я тоже начал отступать от традиций; мой отец, дед, мои самые древние предки приняли бы участие в одной из враждующих группировок в нашем селении: вот уже десять лет они борются между собой. И знаете, какую роль я отвел себе здесь, среди ружейных выстрелов, ударов стилетов и кинжалов? Я третейский судья. Вы приехали в провинцию Сартен, чтобы увидеть бандитов, не так ли? Вот и хорошо, пойдемте со мной сегодня вечером, я вам покажу одного из них.

— Как! Вы позволите мне сопровождать вас?

— О Боже, если это вас позабавит, все будет зависеть только от вас.

— Отлично! Я с большим удовольствием соглашаюсь.

— Наш гость очень устал, — сказала г-жа де Франки, бросив взгляд на сына; казалось, она разделяла чувство стыда, которое он испытывал, видя, как приходит в упадок Корсика.

— Нет, матушка, нет, напротив, нужно чтобы наш гость пошел со мной, и, если в каком-нибудь парижском салоне при нем заговорят об этой ужасной вендетте и об этих беспощадных корсиканских бандитах, которыми все еще пугают маленьких детей в Бастии и Аяччо, он, по крайней мере, сможет пожать плечами и сказать, что же это такое на самом деле.

— А по какой причине началась эта грандиозная ссора, которая, насколько я могу судить из того, что вы мне сказали, готова прекратиться?

— О! — воскликнул Люсьен. — Разве имеет значение причина, вызвавшая ссору. Важно то, к чему она приводит. Ведь если человек умирает даже из-за пустяка — от укуса пролетевшей мухи, например, — все равно он мертв.

Я видел, что Люсьен не решается сказать мне о причине этой ужасной войны, что вот уже десять лет опустошает селение Соллакаро.

Но чем дольше он молчал, тем настойчивее становился я, продолжая допытываться:

— Однако у этой распри была какая-то причина. Это тайна?

— Боже мой, нет. Все это началось между семьями Орланди и Колона.

— Почему?

— Потому что однажды курица сбежала с птичьего двора Орланди и перелетела во двор Колона.

Орланди потребовали свою курицу, Колона настаивали, что это была их курица.

Орланди угрожали Колона, что отведут их к мировому судье и заставят присягнуть там.

Но старушка-мать, державшая в руках курицу, свернула ей шею и бросила ее в лицо своей соседки: "Если она твоя, на тебе, жри ее!"

Тогда один из Орланди поднял курицу за лапы и хотел ударить старушку, бросившую ее в лицо его сестры. Но в то мгновение, когда он готов был сделать это, мужчина из семьи Колона, у которого, к несчастью, было заряжено ружье, выстрелил в упор и убил своего соседа.

— И сколько жизней унесла эта ссора?

— Уже девять убитых.

— И все это из-за несчастной курицы, ценой в двенадцать су.

— Несомненно, но я вам уже говорил, важен не повод ссоры, а то, к чему она приводит.

— И так как уже есть девять убитых, то нужно, чтобы был и десятый?

— Но вы видите… что нет, — ответил Люсьен, — поскольку я выступаю в качестве третейского судьи.

— И конечно, по просьбе одной из двух семей?

— Да нет же, это из-за моего брата: с ним по этому поводу разговаривал министр юстиции. Интересно, какого черта они там в Париже вмешиваются в то, что происходит в какой-то несчастной деревне на Корсике. Префект пошутил, написав в Париж, что, если я захотел бы произнести хоть слово, все это закончилось бы как водевиль: свадьбой и куплетами для публики. Поэтому там обратились к моему брату, а тот сразу воспользовался случаем и написал мне, что поручился за меня. Что ж вы хотите! — добавил молодой человек, поднимая голову. — Никто не может сказать, что один из де Франки поручился словом за своего брата, а брат не выполнил взятого обязательства.

— И вы должны все уладить?

— Боюсь, что так.

— И сегодня вечером мы увидим главу одной из двух группировок?

— Совершенно верно. Прошлой ночью я встречался с противоположной стороной.

— Кому мы нанесем визит — Орланди или Колона?

— Орланди.

— А встреча назначена далеко отсюда?

— В руинах замка Винчентелло д’Истриа.

— Да, действительно… мне говорили, что эти руины находятся где-то в округе.

— Почти в одном льё отсюда.

— Таким образом, мы там будем через сорок пять минут.

— Если не раньше.

— Люсьен, — сказала г-жа де Франки, — обрати внимание, что ты говоришь только за себя. Тебе, родившемуся в горах, действительно потребуется минут сорок пять, не больше, но наш гость не сможет пройти той дорогой, которой ты рассчитываешь идти.

— Действительно, нам потребуется, по крайней мере, часа полтора.

— В таком случае, не следует терять время, — сказала г-жа де Франки, бросив взгляд на часы.

— Матушка, — проговорил Люсьен, — вы позволите нам покинуть вас?

Она протянула ему руку; молодой человек поцеловал ее с тем же уважением, что он выказал, когда мы пришли ужинать.

— Однако, — обратился ко мне Люсьен, — если вы предпочитаете спокойно закончить ваш ужин, подняться в свою комнату и согреть ноги, выкуривая сигару…

— Нет, нет! — закричал я. — К черту! Вы мне обещали бандита, так давайте!

— Хорошо. Возьмем ружья — и в дорогу!

Я вежливо распрощался с г-жой де Франки, и мы удалились в сопровождении Гриффо, освещавшего нам дорогу.

Наши приготовления не заняли много времени.

Я подвязался дорожным поясом, приготовленным перед отъездом из Парижа; на нем висел охотничий нож. В поясе были уложены с одной стороны порох, а с другой — пули.

Люсьен появился с патронташем, с ментоновской двустволкой и в остроконечной шляпе — шедевре вышивки (дело рук какой-нибудь Пенелопы из Соллакаро).

— Мне идти с вашим сиятельством? — спросил Гриффо.

— Нет, не нужно, — ответил Люсьен, — только спусти Диаманта: вполне возможно, что он поднимет несколько фазанов, а при такой яркой луне их можно подстрелить как днем.

Минуту спустя вокруг нас прыгала, взвизгивая от радости, крупная испанская ищейка.

Мы отошли шагов на десять от дома.

— Кстати, — сказал Люсьен, обернувшись к Гриффо, — предупреди в селении, что если они услышат выстрелы в горах, то пусть знают, что это стреляли мы.

— Будьте спокойны, ваше сиятельство.

— Без этого предупреждения, — пояснил Люсьен, — могут подумать, что ссоры возобновились, и вполне возможно, мы услышим, как наши выстрелы эхом отзовутся на улицах Соллакаро.

Мы сделали еще несколько шагов, затем повернули направо, в проулок, который вел прямо в горы.

Хотя было самое начало марта, погода стояла прекрасная, можно даже сказать, что было жарко, если бы не освежающий чудесный бриз, доносивший до нас терпкий запах моря.

Из-за горы Канья взошла луна, чистая и сияющая. Я бы мог сказать, что она проливала потоки света на весь западный склон, делящий Корсику на две части и в какой-то степени образующий из одного острова две разные страны, все время если и не воюющие друг с другом, то, по меньшей мере, друг друга ненавидящие.

По мере того как мы взбирались все выше, а ущелья, где протекала Тараво, погружались в ночную тьму, в которой тщетно было бы пытаться что-либо разглядеть, перед нами открывалось раскинувшееся до горизонта Средиземное море, спокойное и похожее на огромное зеркало из полированной стали.

Некоторые звуки, свойственные ночи (обычно они либо тонут днем в других шумах, либо по-настоящему оживают лишь с наступлением темноты), теперь были отчетливо слышны. Они производили сильное впечатление — конечно, не на Люсьена, привычного к ним, а на меня, слышавшего их впервые, — вызывая во мне восторженное изумление и неутихающее возбуждение, порожденные безудержным любопытством ко всему, что я видел.

Добравшись до небольшой развилки, где дорога делилась на две: одна, по всей вероятности, огибала гору, а другая превращалась в едва заметную тропинку, которая почти отвесно шла вверх, — Люсьен остановился.

— У вас ноги привычны к горам? — спросил он.

— Ноги да, но не глаза.