"Это не профессия — быть учителем чистописания в деревне", — отвечал мой отец.

"Ну и что! Поеду в Париж", — отвечал Габриель.

Что же касается меня, то я не видела ничего плохого в том, что он копировал почерки других. Этот талант у Габриеля все больше и больше совершенствовался, и меня это очень забавляло.

Так как Габриель не ограничивался подделкой почерков, он копировал все.

Ему попала в руки гравюра, и с удивительным терпением он скопировал ее, линию за линией, с такой точностью, что если бы не разница в размере листа и в цвете чернил, то трудно было бы сказать, рассматривая оригинал и копию, где работало перо, а где — гравировальный резец. Бедный отец, увидевший в этой гравюре то, чем она была на самом деле, то есть шедевр, поручил деревенскому стекольщику вставить ее в рамку и всем показывал.

Мэр со своим помощником пришли посмотреть на нее, и мэр сказал помощнику: "Фортуна этого молодого человека находится на кончиках его пальцев".

Габриель услышал эти слова.

Мой отец научил его всему что мог; Габриель возвратился на ферму.

Так как он был старший сын в семье, а было еще двое детей и Тома Ламбер не был богат, мальчику надо было начинать трудиться.

Но ходить за плугом было для него невыносимо.

В противоположность крестьянам, Габриелю нравилось и ложиться спать и вставать поздно; самым большим счастьем было для него работать до полуночи и рисовать пером всевозможные буквы, рисунки, делать копии, поэтому зима была его любимым временем года, а вечерние часы — настоящим праздником.

С другой стороны, отвращение Габриеля к сельским работам приводило в отчаяние его отца. Тома Ламбер был не настолько богат, чтобы кормить лишний бесполезный рот. Он думал, что Габриель избавит его от необходимости нанимать работника. Но, к своему большому огорчению, он увидел, что ошибался.

Однажды, к счастью или к несчастью, мэр, предсказавший, что фортуна Габриеля находится на кончиках его пальцев, приехал к папаше Тома и предложил взять Габриеля к себе в мэрию в качестве секретаря из расчета пятисот франков в год, не считая питания.

Габриель принял предложение как удачу, но папаша Тома покачал головой и сказал:

"Куда это приведет тебя, парень?"

Тем не менее предложение мэра было принято, и Габриель окончательно сменил плуг на перо.

Мы остались добрыми друзьями. Габриель, казалось, даже любил меня. Что же касается меня, то я любила его от всего сердца.

По вечерам, как это принято в деревнях, мы прогуливались то по берегу моря, то по берегу реки Тук.

Никого это не беспокоило: мы оба были бедны и вполне подходили друг другу.

Однако Габриелю, казалось, что-то разъедало душу: это было желание уехать в Париж. Он был уверен, что в Париже его ждет удача.

Париж был для нас постоянной темой разговоров. Этот магический город должен был открыть нам обоим дверь к богатству и счастью.

Я подогревала его возбуждение и повторяла со своей стороны:

"О да, Париж, Париж!"

В мечтах о будущем наши судьбы всегда были настолько связаны друг с другом, что я заранее считала себя женой Габриеля, хотя никто из нас ни словом не обмолвился о свадьбе, никогда, я подчеркиваю это, не было дано никакого обещания.

Время шло.

Габриель, окунувшись в свое любимое занятие, писал весь день, вел все книги записей мэрии тщательно и с большим вкусом.

Мэр был в восторге от своего секретаря.

Приближалась предвыборная кампания; один из кандидатов, вступивших в борьбу за депутатское место, совершая турне, прибыл в Трувиль; Габриель был чудом Трувиля, и депутату показали книги записей мэрии, а вечером представили Габриеля.

Кандидат в депутаты составил циркулярное письмо-манифест, но ближайшая типография была только в Гавре, нужно было отправить манифест в город, что означало бы три или четыре дня задержки.

А распространить манифест необходимо было срочно: кандидат встретил более сильную оппозицию, чем он предполагал.

Габриель предложил сделать за ночь и следующий день пятьдесят экземпляров. Депутат пообещал ему сто экю, если он сделает эти пятьдесят экземпляров за сутки. Габриель обещал и вместо пятидесяти манифестов сделал семьдесят.

Кандидат в депутаты, преисполненный радости, дал ему пятьсот франков вместо трехсот и обещал порекомендовать богатому банкиру в Париже, который по такой рекомендации, может быть, возьмет его секретарем.

Габриель прибежал ко мне вечером, пьяный от радости.

"Мари, — сказал он мне, — Мари, мы спасены, через месяц я поеду в Париж. У меня будет хорошее место, тогда я тебе напишу и ты приедешь ко мне".

Я тогда даже не подумала спросить у него, в качестве ли жены зовет он меня приехать, настолько была далека от мысли, что Габриель может обмануть.

Я попросила его объяснить эти слова: они были для меня загадкой. Он рассказал мне про возможность устроиться на службу к банкиру и показал листок печатной бумаги.

"Что это такое?" — спросила я у него.

"Банкнота в пятьсот франков", — сказал он.

"Как! — вскричала я. — Этот клочок бумаги стоит пятьсот франков?"

"Да, — сказал Габриель. — И если у нас будет только двадцать таких, как этот, мы будем богаты".

"Это составит десять тысяч франков", — сказала я.

А Габриель не отрывал глаз от листка бумаги.

"О чем ты думаешь, Габриель?" — спросила я его.

"Я думаю, — сказал он, — что подобную банкноту скопировать не труднее, чем гравюру".

"Да… но, — сказала я, — это, должно быть, преступление?"

"Посмотри", — сказал Габриель.

И он показал мне две строчки, написанные внизу банкноты:

"Подделка банковского билета карается по закону смертной казнью".

"Ах, не будь этого, — воскликнул он, — мы вскоре имели бы десять, двадцать, пятьдесят таких банкнот!"

"Габриель, — промолвила я, вся дрожа, — что ты говоришь?"

"Ничего, Мари, я шучу".

И он положил банкноту в карман.

Неделю спустя прошли выборы.

Несмотря на циркулярное письмо, кандидат не был выбран. После этого поражения Габриель пошел к нему, чтобы напомнить о его обещании, но тот уже уехал.

Габриель в отчаянии вернулся домой. По всей вероятности, несостоявшийся депутат забыл о том, что обещал бедному секретарю мэрии.

Вдруг мне показалось, что у Габриеля родилась какая-то идея; улыбнувшись, он остановился на ней, а потом сказал мне:

"К счастью, я сохранил оригинал этого дурацкого циркуляра".

Он показал оригинал, составленный и подписанный рукой кандидата.

"И что ты сделаешь с этим оригиналом?" — спросила я у него.

"О Боже! Ничего особенного, — ответил Габриель, — только при случае с помощью этой бумаги можно будет напомнить ему обо мне".

Больше он не говорил со мной на эту тему и, казалось, забыл о существовании этого циркуляра.

Неделю спустя мэр пришел к Тома Ламберу с письмом в руке. Оно было от провалившегося кандидата.

Против всякого ожидания, тот сдержал слово: он писал мэру, что нашел для Габриеля место служащего у одного из первых банкиров Парижа. Только пока требовалось поработать на сверхштатной должности в течение трех месяцев. Следовало поступиться временем и деньгами, после чего Габриель будет получать тысячу восемьсот франков жалованья.

Габриель прибежал поделиться со мной этой новостью, но если его она наполняла радостью, то меня глубоко огорчила.

Я, конечно, иногда, воодушевленная мечтами Габриеля, желала уехать в Париж, как и он; но меня Париж привлекал больше всего тем, что позволял не разлучаться с человеком, которого я любила. Все мое честолюбие сводилось к тому, чтобы стать женой Габриеля, и это, как мне казалось, было бы проще среди скромного и однообразного существования в деревне, чем в бурном круговороте столицы.