Узнав эту новость, я расплакалась.

Габриель бросился к моим ногам и попытался успокоить обещаниями и уверениями; у меня же было глубокое и страшное предчувствие, что все кончено.

Тем временем отъезд Габриеля был решен.

Тома Ламбер согласился принести небольшую жертву. Мэр одолжил, разумеется под залог, пятьсот франков, а так как никто не знал о прежней щедрости кандидата, Габриель оказался обладателем суммы в тысячу франков.

Всем было объявлено, что он уедет в тот же вечер в Пон-л’Эвек, откуда карета должна будет отвезти его в Руан, но мы договорились, что он сделает крюк и проведет ночь у меня.

Я должна была оставить открытым окно своей комнаты.

Я принимала его первый раз и надеялась сохранить ту же твердость, что и всегда, устояв и против него и против собственного сердца.

Увы, я ошиблась! Без той ночи я была бы только несчастной, после нее я пропала.

Габриель ушел от меня на рассвете; пора было расставаться, и я через садовую калитку проводила его к дюнам.

Там он вновь повторил мне все свои обещания, там он мне еще раз поклялся, что у него никогда не будет другой жены, кроме меня, и он, по крайней мере, усыпил мои страхи, но не угрызения совести.

Мы расстались. За углом стены я потеряла его из виду, но побежала, чтобы увидеть его еще, и действительно заметила, как он шел быстрым шагом по тропинке, ведущей к большой дороге.

Мне казалось, что в его быстрой походке было что-то разительно противоположное моему горю.

Я крикнула ему вслед.

Он обернулся, помахал платком в знак прощания и пошел дальше.

Вытаскивая из кармана платок, он уронил листок бумаги, не заметив этого.

Я его позвала, но, видно, из-за боязни растрогаться он не остановился; я бежала за ним.

Добежав до того места, где упала бумага, я нашла ее на земле.

Это была банкнота в пятьсот франков, только она была не той, что я видела: бумага была другая. Тогда я собрала все свои силы и позвала Габриеля еще раз; он обернулся, увидел, что я машу банкнотой, остановился, пошарил по карманам и, наверное заметив, что потерял что-то, бегом возвратился ко мне.

"Погляди, ты потерял это, и я очень рада, потому что могу поцеловать тебя в последний раз".

"А, — сказал он, смеясь, — я возвратился только из-за тебя, дорогая Мари, так как эта банкнота ничего не стоит".

"Как ничего не стоит?"

"Нет, это совсем не то, что настоящая банкнота".

И он вытащил из кармана другую банкноту.

"Тогда что же это такое?"

"Банкнота, которую я скопировал в шутку, но она не имеет никакой ценности; видишь, дорогая Мари, я вернулся только из-за тебя".

И в подтверждение своих слов он разорвал банкноту на мелкие кусочки и пустил их по ветру.

Затем он еще раз стал повторять свои обещания и уверения, а так как время его торопило и он чувствовал, что я едва держусь на ногах, он усадил меня на край канавы, поцеловал в последний раз и ушел.

Я следила за ним взглядом, тянула к нему руки, пока могла его видеть, а потом, когда он скрылся за поворотом, опустила голову на руки и заплакала.

Не знаю, сколько времени я оставалась в этом состоянии, забывшись в своем горе.

Я пришла в себя от шума, который услышала около себя, но увидела только маленькую деревенскую девочку, которая пасла овец; она смотрела на меня с удивлением и не понимала, почему я неподвижна.

Я подняла голову.

"Ах, это вы, мадемуазель Мари, — сказала она. — Почему вы плачете?"

Я вытерла слезы и постаралась улыбнуться.

А потом, словно желая быть связанной с Габриелем через те предметы, которых он касался, я начала собирать кусочки бумаги, выброшенные им. Наконец, подумав о том, что мой отец мог уже встать и будет беспокоиться, я поспешно пошла к дому.

Едва я отошла шагов на двадцать, как услышала, что меня зовут, и, обернувшись, увидела маленькую пастушку, бежавшую за мной.

Я подождала ее.

"Что ты хочешь, дитя?" — спросила я ее.

"Мадемуазель Мари, — сказала она, — я видела, что вы собирали все кусочки бумаги, вот еще один".

Я посмотрела на клочок, поданный мне девочкой: это действительно был кусочек банкноты, так ловко скопированной Габриелем.

Я взяла его из рук девочки и бросила на-него взгляд.

По странному случаю на этом клочке была написана роковая угроза:

"Подделка банковского билета карается по закону смертной казнью".

Я задрожала, не понимая, откуда нахлынул на меня этот ужас. Только по этим двум строчкам можно было заметить, что банкнота скопирована. Было видно, что рука Габриеля дрожала, когда он их выписывал, а лучше сказать, выгравировывал.

Я выбросила остальные клочки, а этот сохранила.

Затем я возвратилась домой; мой отец ничего не заметил.

Но, войдя в комнату, где Габриель провел ночь, я ощутила угрызения совести. Пока он был здесь, меня поддерживало доверие, которое я испытывала к нему, но, когда он ушел, каждая запомнившаяся подробность сводила на нет это доверие и я почувствовала себя одинокой в своем грехе.

Целую неделю я не получала от Габриеля никаких вестей. Наконец, на восьмой день утром пришло письмо.

Он писал, что, прибыв в Париж, устроился у своего банкира, а жил пока в маленькой гостинице на улице Старых Августинцев.

Потом шло описание Парижа, того впечатления, которое произвела на него столица.

Он был пьян от радости.

В постскриптуме он сообщал мне, что месяца через три я разделю его счастье.

Письмо меня не успокоило, а глубоко огорчило, и я не могла понять почему.

Чувствовалось, что надо мной нависло несчастье и оно вот-вот обрушится на меня.

Я ему ответила, тем не менее, как если бы разделяла его радость, и сделала вид, что верю в обещанное им будущее, хотя внутренний голос предупреждал, что все это не для меня.

Две недели спустя я получила второе письмо. Оно застало меня в слезах.

Увы! Если Габриель не сдержит своего обещания по отношению ко мне, я опозорена: через восемь месяцев я стану матерью.

Какое-то время я колебалась, сообщать ли Габриелю эту новость.

Он был у меня один на всем свете, кому же еще я могла довериться. К тому же он был наполовину виновен в моем грехе. И если кто-нибудь и должен был поддержать меня, то, конечно, он.

Я написала ему, чтобы он поторопился, насколько возможно, с нашим соединением, пояснив, что в будущем его усилия будут залогом не только нашего счастья, но также и счастья нашего ребенка.

Я ожидала письма день за днем, но едва я отправила свое послание, как уже трепетала от страха, что больше не получу ответа, так как смутное предчувствие кричало: для меня все кончено.

Действительно, Габриель ответил не мне, а своему отцу. Он сообщал, что банкир, у которого он служит, получает основные доходы с Гваделупы и, признав его толковее других служащих, поручил ему вести там его дела и пообещал по возвращении разделить с ним прибыль. И Габриель сообщал, что уезжает в тот же день на Антильские острова и не может точно сказать, когда он вернется.

Одновременно он возвращал отцу одолженные для него пятьсот франков, взяв их из денег банкира, полученных для путешествия.

Эта сумма была представлена одним банковским билетом.

В постскриптуме того же письма к отцу он просил его сообщить мне эту новость, так как у него не было времени написать мне.

Как вы понимаете, это был страшный удар.

Ни разу не получив от Габриеля ни одного послания, я не знала, сколько дней идет письмо до Парижа, а следовательно, когда можно будет получить его ответ.

Я все еще надеялась, что Габриель написал письмо к отцу до того, как получил мое.

Под каким-то предлогом я пошла к мэру и спросила у него об этом. Мэр держал в руке банковский билет, который ему только что вернул Тома, отец Габриеля.