— Идем, вдова моя!

И он ввел ее в церковь.

Никогда еще не было триумфатора более гордого своим триумфом, чем Жорж. В одно мгновение, в одну секунду для него все изменилось. Одним своим словом Сара возвысила его над всеми людьми, смотревшими с усмешкой, как он шел мимо них. То был уже не бедный безумец, беспомощно стремящийся к недосягаемой цели и умирающий прежде, чем он достиг ее, то был победитель, поверженный в момент победы. То был Эпаминонд, вырывающий копье из своей груди, но последним взглядом преследующий бегущих врагов.

Так, благодаря лишь силе своей воли и своим несомненным достоинствам, он, мулат, заставил белую женщину полюбить его и, хотя он ни сделал и шага в ее сторону и не повлиял на ее решение ни словом, ни письмом, ни жестом, она сама ждала его на пути к эшафоту и перед всеми, чего в колонии еще не бывало, избрала своим супругом.

Теперь Жорж мог спокойно умереть, вознагражденный за неутомимую борьбу с предрассудком, который, нанеся ему смертельный удар, сам был повержен в этой борьбе.

Все эти мысли промелькнули в голове Жоржа, в то время как он вел Сару в церковь. Это уже не был смертник, готовый взойти на эшафот, это был мученик, возносящийся на небо.

Двадцать солдат выстроились в два ряда в церкви; четверо охраняли клирос. Жорж прошел между рядами, не замечая их, и стал вместе с Сарой на колени перед алтарем.

Священник начал брачную мессу. Жорж не слушал его слов; держа руку Сары, он по временам с глубоким презрением окидывал взглядом присутствующих.

Затем он снова глядел на Сару, бледную и оцепеневшую, ощущал дрожь ее руки в своей руке, пытался выразить взглядом всю свою любовь и благодарность и с трудом удерживал вздох; он, шедший умирать, думал при этом о том, каким счастьем была бы вся его жизнь рядом с этой женщиной.

О, то было бы небесным блаженством! Но небесное блаженство не для смертных.

В то время как продолжалась служба, Жорж, повернувшись, увидел среди толпы Мико-Мико, изо всех сил пытавшегося если не словами, то жестами умолить солдат, охранявших проход к клиросу, пропустить его к Жоржу. В награду за свою преданность он просил лишь взгляда, лишь прощального пожатия руки. Тогда Жорж обратился по-английски к офицеру с просьбой позволить славному китайцу подойти к нему.

В том, чтобы исполнить просьбу приговоренного, никакой опасности не было, по знаку офицера солдаты расступились, и Мико-Мико бросился к клиросу.

Бедный торговец питал дружеские чувства к Жоржу со времени их первой встречи, поэтому он разыскал Жоржа в полиции, а теперь явился к нему перед его казнью.

Мико-Мико упал на колени, и Жорж подал ему руку. Китаец схватил ее и прижался к ней губами, и в тот же миг Жорж почувствовал в своей руке записку. Жорж встрепенулся.

Китаец же, сделав вид, что ему ничего не нужно было, кроме этой последней милости, и, получив ее, он ничего более не желает, удалился, не произнеся ни единого слова.

Жорж, нахмурившись, держал записку в руке. Что написано в ней? Конечно, что-то важное, но он не осмеливался посмотреть на нее.

Когда он время от времени бросал взгляд на Сару, такую прекрасную, такую преданную и такую далекую от земной любви, в сердце Жоржа, словно железный коготь, вонзалась небывалая, неведомая ему боль; думая об утраченном счастье, он невольно жалел о жизни и, чувствуя, что душа его готова подняться к небу, в то же время знал, что его сердце приковано к земле.

Тогда он с ужасом понял, что ему предстоит умереть в отчаянии.

Записка жгла ему руку. Он не решался прочесть ее, боясь быть замеченным солдатами, которые его охраняли, но она внушила ему какую-то неясную надежду, хотя любая надежда в его положении была бы чистым безумием.

Ему не терпелось заглянуть в нее, но благодаря огромному самообладанию он ничем не выдал внешне своего нетерпения и только стиснул бумагу в кулаке с такой силой, что ногти его вонзились в ладонь.

Сара молилась.

Наступило время освящения святых даров; священник поднял освященную облатку, мальчик, прислуживавший в церкви, зазвенел колокольчиком, все встали на колени.

Жорж воспользовался этим мгновением и, также преклонив колени, прочитал записку. Там была лишь одна строка:

"Мы здесь. Приготовься".

Первые два слова были написаны Жаком, последнее — почерком Пьера Мюнье.

Не успел удивленный Жорж, один среди всей толпы, поднять голову и окинуть взором окружающих, как дверь ризницы распахнулась, из нее выбежали восемь моряков, схватили четырех солдат, стоявших у клироса, приставив к груди каждого из них по два кинжала. Тут же подскочили Жак и Пьер Мюнье: Жак унес Сару, а Пьер увел Жоржа. Оба супруга оказались в ризнице, туда в свою очередь вбежали восемь моряков, держа перед собой четырех английских солдат и тем самым оберегая себя от пуль англичан. Жак и Пьер закрыли дверь и прошли через другую, выходившую в поле, у которой их ожидали два оседланных коня: то были Антрим и Ямбо.

— На коней! — вскричал Жак. — Гоните во весь опор к Могильной бухте!

— А ты? А отец? — воскликнул Жорж.

— Пусть они попробуют захватить нас среди моих храбрых моряков, — сказал Жак, сажая Сару в седло, пока Пьер Мюнье подсаживал Жоржа в седло.

Затем, возвысив голос, он закричал:

— Ко мне, мои ласкары!

Тотчас из леса Длинной горы появились сто двадцать молодцов, вооруженных до зубов.

— Ну, в путь, — сказал Жак Саре, — увозите его, спасайте его…

— А вы? — спросила Сара.

— Не волнуйтесь, мы последуем за вами.

— Жорж! — воскликнула Сара. — Во имя Всевышнего, едем!

И девушка пустила свою лошадь в галоп.

— А наш отец? — воскликнул Жорж. — Наш отец?

— Клянусь жизнью, я отвечаю за все, — ответил Жак, плашмя хлестнув Антрима клинком своей сабли.

И Антрим помчался словно ураган, унося своего всадника: через десять минут он вместе с Сарой оказался за малабарским лагерем, в то время как Пьер Мюнье, Жак и его моряки мчались за ним с такой скоростью, что англичане не успели и опомниться, а небольшой отряд уже был на другом берегу Девичьего ручья — другими словами там, где его не могла достать ружейная пуля.

К пяти часам пополудни в тот же самый день, когда произошли описанные нами события, корвет "Калипсо" шел бейдевинд под всеми парусами по курсу ост-норд-ост, гонимый ветром, который, как всегда в этих краях, дул с востока.

Кроме достойных матросов и старшего помощника капитана, боцмана по прозвищу Железный Лоб, которого читатель если еще и не видел, но о котором уже слышал, на борту корабля появились еще трое: Пьер Мюнье, Жорж и Сара.

Пьер Мюнье прогуливался с Жаком от бизань-мачты до грот-мачты и обратно.

Жорж и Сара сидели бок о бок на корме. Жорж смотрел на Сару, держа ее руку в своих руках; взор Сары был обращен к небу.

Надо было бы побывать в том страшном положении, из которого только что удалось вырваться двум влюбленным, чтобы понять великое счастье и бесконечную радость, охватившую их, когда они стали свободными в необъятном океане, правда уносившем их далеко от родины, но от родины, беспрерывно их преследовавшей, словно мачеха. И все же горестный вздох порой вырывался из груди одного из них, и тогда другого охватывал трепет. Сердце, так долго страдавшее, не осмеливается поверить неожиданному счастью.

Зато они были свободны, зато над ними было только небо, впереди — только море, и со всей скоростью быстроходного корвета они удалялись от Иль-де-Франса, где жизнь чуть не привела их к роковому концу. Пьер и Жак разговаривали, а Жорж и Сара сидели молча, и изредка то он, то она шептали имена друг друга — вот и все.

Пьер Мюнье время от времени замолкал и смотрел на них с невыразимым восхищением: старик так настрадался, что сам не мог понять, откуда у него берутся силы, чтобы вынести теперь это нежданное счастье.