И мне захотелось, пока Мария разжигала камин и готовила воду, осмотреть мою комнату и по обстановке составить представление о том, кто в ней жил.

Я сразу же стал осуществлять свой план, поворачиваясь на левой пятке вокруг самого себя, что позволило мне рассмотреть одну за другой различные вещи, окружавшие меня.

Меблировка была вполне современной, что в этой части острова, куда еще не дошла цивилизация, было признаком довольно редко встречающейся роскоши. Здесь стояли железная кровать с тремя матрасами и одной подушкой, а также диван, четыре кресла и шесть стульев, двойной книжный шкаф и письменный стол — все красного дерева и, очевидно, купленное в мастерской лучшего в Аяччо столяра.

Диван, кресла и стулья были обтянуты цветастым ситцем; шторы, висевшие на двух окнах, и покрывало на кровати были из такой же ткани.

Мой осмотр был в самом разгаре, когда Мария вышла, что позволило мне продолжить мои исследования.

Я открыл книжный шкаф и обнаружил сочинения всех наших великих поэтов: Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена, Ронсара, Виктора Гюго и Ламартина;

наших моралистов: Монтеня, Паскаля, Лабрюйера;

наших историков: Мезере, Шатобриана, Огюстена Тьерри;

наших ученых: Кювье, Бодана, Эли де Бомона.

Наконец, несколько томов с романами, среди которых я с определенной гордостью отметил мои "Путевые впечатления".

Я открыл один из ящиков письменного стола (в них торчали ключи).

Там я нашел заметки по истории Корсики, труды о том, что можно сделать, чтобы уничтожить вендетту, несколько французских стихотворений и итальянских сонетов — все в рукописях. Этого оказалось более чем достаточно, и я почувствовал, что нет необходимости продолжать мои изыскания, чтобы составить мнение о г-не Луи де Франки.

Этот молодой человек, должно быть, добр, прилежен; он сторонник французских преобразований и в Париж уехал с намерением получить профессию адвоката. Вступая на путь этой карьеры, он конечно же думал о будущем всего человечества.

Размышляя об этом, я переодевался.

Мой наряд, как я и говорил г-же де Франки, хотя и не был лишен своеобразной живописности, все же нуждался в некотором снисхождении.

Он состоял из черной бархатной куртки с прорезями на рукавах, чтобы можно было охладиться в жаркое время суток, а через эти прорези, сделанные на испанский лад, была выпущена шелковая полосатая рубашка; из бархатных брюк, заправленных от колена в испанские гетры, расшитые по бокам цветным шелком, и фетровой шляпы, которой можно было придать любую форму, в частности — форму сомбреро.

Я заканчивал надевать свой костюм (рекомендую его путешественникам как наиболее удобный из всех мне известных), когда дверь открылась и тот же самый человек, который впустил меня в дом, появился на пороге.

Он пришел объявить мне, что его молодой хозяин, г-н Люсьен де Франки сейчас только прибыл и просит меня — конечно, если я смогу принять его, — оказать ему честь засвидетельствовать мне свое почтение.

Я отвечал, что весь к услугам г-на Люсьена де Франки и сочту за честь принять его.

Минуту спустя я услышал быстрые шаги и сразу же оказался лицом к лицу с моим хозяином.

Это был, как и говорил мой проводник, молодой человек двадцати-двадцати одного года, черноглазый, загорелый, темноволосый, роста ниже среднего, но прекрасно сложенный.

Торопясь засвидетельствовать мне свое почтение, он поднялся не переодевшись. На нем был костюм для верховой езды: сюртук зеленого драпа с опоясывающей его сумкой для патронов, придававшей юноше почти военную выправку, штаны из серого сукна, обшитые изнутри юфтью, и сапоги со шпорами. Фуражка в стиле тех, что носят наши охотники в Африке, дополняла его костюм.

С одной стороны его патронной сумки висела дорожная фляга, с другой — пистолет.

Кроме того, в руке он держал английский карабин.

Несмотря на молодость моего хозяина, верхнюю губу которого едва прикрывали небольшие усики, во всем его облике было столько независимости и решительности, что это поразило меня.

Передо мной стоял человек, воспитанный для настоящей борьбы; привыкший жить в опасности, не бояться ее, но и не пренебрегать ею; серьезный, потому что держался особняком; спокойный, потому что ощущал свою силу.

Ему было достаточно одного взгляда, чтобы увидеть мои вещи, оружие, одежду — и ту, что я уже снял, и ту, что уже надел.

Его взгляд был быстрым и уверенным — взгляд человека, жизнь которого может зависеть от его наблюдательности.

— Извините меня, если я вам помешал, сударь, — сказал он мне, — но я пришел к вам с добрыми намерениями, чтобы узнать, не испытываете ли вы в чем-либо недостатка. Я всегда с определенным беспокойством встречаю прибывающих к нам с континента, ведь мы, корсиканцы, еще такие дикие, что просто трепещем, особенно при встрече с французами, оказывая свое исконное гостеприимство, которому вскоре суждено остаться, пожалуй, единственной традицией, полученной нами от отцов.

— Ваши опасения напрасны, сударь, — ответил я, — трудно вообразить себе что-либо лучше тех забот о путешественнике, что оказала мне госпожа де Франки; впрочем, — продолжил я, вновь осмотрев комнату, — уж конечно не здесь я мог бы жаловаться на ту пресловутую дикость, о которой вы вряд ли чистосердечно предупреждаете меня, и если бы я не видел из окон этой комнаты прекрасный пейзаж, то мог бы подумать, что нахожусь в квартире на Шоссе д’Антен.

— Да, — ответил молодой человек, — это было манией моего бедного брата Луи: ему нравилось жить на французский лад, но я сомневаюсь, что после Парижа это жалкое подобие цивилизации, оставленное им здесь, его удовлетворит так, как удовлетворяло до отъезда.

— А ваш брат давно покинул Корсику? — спросил я своего молодого собеседника.

— Десять месяцев назад, сударь.

— Вы думаете, он скоро приедет?

— О, не раньше чем через три или четыре года.

— Это слишком долгая разлука для двух братьев, без сомнения никогда прежде не расстававшихся!

— Да, и тем более для тех, что так любят друг друга, как мы.

— Он, конечно, приедет с вами повидаться до окончания учения?

— Вероятно; по крайней мере, он нам это обещал.

— Но, во всяком случае, вам ничто не мешает навестить его?

— Нет… я не выезжаю с Корсики.

Когда он произносил эту фразу, в интонации его звучала такая любовь к своей родине, что всему прочему миру оставалось лишь чувство презрения.

Я улыбнулся.

— Вам это кажется странным, — заметил он, в свою очередь улыбаясь, — что я не хочу покидать столь жалкую страну, как наша. Что поделаешь, я детище этого острова, как каменный дуб, как олеандр; мне необходима атмосфера, пропитанная запахами моря и горным воздухом. Мне необходимы стремительные потоки, которые нужно переходить, скалы, которые нужно преодолевать; леса, которые нужно обследовать; мне необходимо пространство, необходима свобода, и мне кажется, если бы меня перевезли в город, я бы умер там.

— Но неужели возможно столь разительное духовное различие между вами и вашим братом?

— И это при большом физическом сходстве, добавили бы вы, если бы видели его.

— Вы очень похожи?

— До такой степени, что, когда мы были детьми, мои отец и мать были вынуждены помечать нам одежду, чтобы отличить одного от другого.

— А когда выросли? — спросил я.

— Когда мы выросли, из-за разницы наших привычек мы стали немного различаться цветом лица, вот и все. Пребывая взаперти, склонясь над книгами и своими рисунками, мой брат стал очень бледным, в то время как я, наоборот, был всегда на воздухе, ходил по горам и равнинам и поэтому загорел.

— Я надеюсь, — сказал я ему, — что вы мне позволите убедиться в этой разнице, поручив что-либо передать господину Луи де Франки.

— О, конечно, с большим удовольствием, если вы хотите оказать мне любезность. Но, извините, я заметил, что вы уже намного опередили меня и переоделись, а через четверть часа будет ужин.