Жорж возвратился от окна к двери, прислушался и понял, что в коридоре находится часовой.

Затем он подошел к окну и открыл его.

На улице не было часовых: охранять заключенных предоставляли решеткам. И решетки, действительно, были такими массивными, что внушали доверие самой бдительной охране.

Итак, никакой надежды бежать без посторонней помощи не было.

Но Жорж, конечно, ожидал ее; оставив свое окно открытым, он внимательно смотрел в сторону гостиницы Куанье, которая, как мы уже сказали, возвышалась напротив здания полиции. И действительно, его ожидания сбылись, через час он увидел, что в комнату напротив заходит Мико-Мико, с бамбуковым шестом на плече и в сопровождении гостиничного слуги. Арестант и Мико-Мико обменялись лишь взглядом, но этот взгляд, хотя и был мимолетным, вернул Жоржу спокойствие духа.

С этого мгновения Жорж казался столь же безмятежным, как будто находился в своем доме в Моке. Однако внимательный наблюдатель заметил бы, что он порой хмурил брови и проводил рукой по лбу: внешне невозмутимый, он думал слишком о многом и, словно бушующее море со своим приливом и отливом, беспрестанно волновался.

Однако проходило время, а арестант не видел доказательств того, что в городе происходят какие-нибудь события: не слышно было ни боя барабана, ни лязга оружия. Два или три раза Жорж подбегал к окну, обманутый доносившимися до него звуками, но всякий раз шум, принятый им за барабанный бой, производила проезжающая по улице телега с бочками.

Наступала ночь, и по мере ее приближения Жорж становился все более возбужденным и взволнованным. В лихорадочном состоянии он шагал от двери к окну; выход по-прежнему охранялся часовыми, а окно — только решетками.

В раздумье Жорж прижимал руку к груди, и на лицо его набегала легкая тень, что свидетельствовало о том, как сильно у него временами сжимается сердце, — от этого не может избавиться даже самый мужественный человек в момент грозных поворотов судьбы. Жорж в это время, несомненно, думал об отце, ведь отец не знал об опасности, нависшей над сыном, и о Саре, невольно ставшей виновницей ее. Что касается губернатора, то, хотя Жорж испытывал к нему холодную и сдержанную ярость, какую игрок, потерявший бдительность, испытывает к счастливому сопернику, он не мог не признать, что тот в таких обстоятельствах не только проявил по отношению к нему заботливость, присущую этому аристократу, но и был вынужден арестовать его лишь после того, как предложил все пути к спасению, которые были в его власти.

Это не помешало тому, что Жорж был арестован по обвинению в государственной измене.

Тем временем стали сгущаться сумерки. Жорж взглянул на часы: они показывали половину девятого вечера, через полтора часа должно было начаться восстание.

Вдруг Жорж, подняв голову, снова взглянул на гостиницу Куанье и увидел, что в комнате напротив мелькнула тень, затем ему был подан знак. Он отошел от окна; какой-то сверток пролетел сквозь прутья решетки и упал посреди камеры.

Бросившись к свертку, Жорж подобрал его: в нем были завернуты веревка и напильник — это была та самая посторонняя помощь, которую ждал заключенный. Теперь свобода зависела от него, но он желал воспользоваться ею в час восстания.

Жорж спрятал веревку под матрацем и, как только наступила полная темнота, начал подпиливать прутья решетки.

Прутья находились на таком расстоянии друг от друга, что, убрав один из них, он смог бы пролезть через образовавшийся проем.

Напильник действовал бесшумно, никаких звуков слышно не было, и, поскольку ужин в камеру принесли еще в семь часов, Жорж мог быть почти уверен, что его не побеспокоят.

Однако дело шло медленно: пробило девять часов, половину десятого, десять. Узник продолжал пилить железный прут, как вдруг ему показалось, что в конце Губернаторской улицы, в стороне улицы Комедии и в порту вспыхнули яркие огни. Однако ни один патруль не появлялся на улицах города, ни один запоздалый солдат не возвращался в свою казарму. Жорж не мог понять причины такой беспечности губернатора; он уже хорошо знал его и был уверен, что тот примет все меры предосторожности, а между тем город, казалось, оставался без всякой охраны, словно всеми покинутый.

Однако в десять часов Жорж услышал шум, доносившийся со стороны малабарского лагеря; именно с той стороны должны были появиться повстанцы, собравшиеся на берегу реки Латаний. Жорж стал действовать более энергично: снизу прут был уже полностью перепилен, и теперь надо было пилить сверху.

Шум за окнами усиливался; сомнения не было, то был гул многих тысяч голосов. Лайза сдержал слово; радостная улыбка мелькнула на губах Жоржа, вспышка гордости озарила его лицо: близилась битва. И если это будет и не победа, то, во всяком случае, борьба. И Жорж присоединится к этой борьбе: прут решетки уже еле держался.

С бьющимся сердцем он напрягал слух; шум все приближался, а свет, который он видел раньше, становился все ярче. Был ли то пожар в Порт-Луи? Но быть этого не могло, поскольку до него не доносилось ни одного крика отчаяния.

Более того, хотя гомон толпы не умолкал, странное дело, то были скорее возгласы ликования, нежели угрозы, нигде не слышалось бряцания оружия, и улица, где находилось здание полиции, оставалась пустынной.

Жорж прождал еще четверть часа, надеясь услышать ружейную стрельбу и, наконец, убедиться, что восстание началось, но пока слышался лишь тот же непонятный гул, и столь ожидаемые звуки к нему не примешивались.

Тогда узник подумал, что самое главное для него — бежать из тюрьмы. Последним усилием он вырвал прут из решетки, крепко привязал веревку к ее основанию, выбросил на улицу отпиленный прут, решив, что он послужит ему оружием, пролез сквозь проем, соскользнул по веревке и без затруднений спустился на землю, затем подобрал прут и кинулся в одну из прилегающих улиц.

По мере того как он приближался к Парижской улице, которая пересекала весь северный квартал города, он видел, что свет становится все ярче, и слышал, что гул возрастает; наконец он достиг одной из ярко освещенных улиц, и тут ему стало ясно все.

Все улицы, примыкающие к малабарскому лагерю, то есть тому месту, откуда повстанцы предполагали войти в город, были ярко освещены, будто по случаю праздника, и повсюду перед наиболее заметными домами стояли открытые бочки с араком, водкой и ромом для бесплатной раздачи.

Негры, издавая крики ярости и мщения, ринулись на Порт-Луи, словно лавина. Но, появившись в городе, они увидели, что улицы освещены и повсюду стоят бочки-искусительницы. Некоторое время они сдерживали себя, боясь, что напитки отравлены, и подчиняясь приказу Лайзы, но вскоре природная страсть одержала верх над дисциплиной и даже над страхом, — несколько человек бросились к бочкам и начали пить. Буйная радость этих смельчаков увлекла всю массу негров — началось повальное пьянство; все это множество невольников, которое могло бы уничтожить Порт-Луи, мгновенно рассеялось и, окружив бочки, принялось с радостным бешенством черпать пригоршнями водку, ром, арак — вечную отраву черной расы, при виде которой негры не могут устоять и готовы продать за нее своих детей, отца, мать и, наконец, самих себя.

Именно от пьяных толп несся тот странный гул, природу которого Жорж не мог себе объяснить. Губернатор воспользовался советом Жака и, как мы видим, применил его с успехом. Проникнув в город, восстание замедлило ход между Малой горой и Ямой Фанфарон и окончательно застряло в сотне шагов от губернаторского дворца.

При виде этого необычайного зрелища, развернувшегося перед его глазами, Жорж более не сомневался в провале своих замыслов; он вспомнил предупреждение Жака и содрогнулся от стыда и гнева. Эти люди, с которыми он собирался изменить существующий порядок жизни на острове, потрясти его и отомстить за двухвековое рабство победой, достигнутой за час, и свободой, завоеванной навсегда, — эти люди хохотали здесь, пели, плясали, шатались пьяные по улицам, бросив оружие; для того чтобы снова согнать этих людей на плантации, довольно было бы и трехсот солдат, вооруженных лишь плетьми, а ведь рабов было десять тысяч.