Капитан назначил своим помощником боцмана, смелого бретонца родом из Лорьяна, которого (намекая на исключительную твердость его черепа) все называли «Железный Лоб».
В тот же вечер «Калипсо», более забывчивая, чем нимфа, имя которой она носила, направилась к Антильским островам, уже утешенная, по крайней мере внешне, если и не после отплытия царя Улисса, то после смерти капитана Бертрана.
И действительно, лишившись одного хозяина, она обрела другого, стоившего, конечно, прежнего. Покойный был одним из тех морских волков, которые делают все по старинке, а не по вдохновению. Не таков был Жак: он всегда действовал с учетом обстоятельств, обладал универсальными знаниями в области мореплавания, в битве или во время бури командовал как первостатейный адмирал, но при случае умел завязать морской узел не хуже последнего юнги. С Жаком экипаж не имел времени для отдыха, а потому и никогда не скучал. С каждым днем совершенствовалось размещение грузов на судне и улучшалась оснастка шхуны. Жак обожал «Калипсо» так, как только можно обожать любовницу, поэтому он непрестанно думал о том, как бы получше ее украсить. Он то менял форму лиселя, то упрощал движение реи. И кокетливая «Калипсо» слушалась своего нового господина, как не слушалась еще никого: оживлялась, когда звучал его голос, наклонялась и выпрямлялась под его рукой, бросалась вперед под его командой, как лошадь, чувствующая шпоры; казалось, Жак и «Калипсо» были созданы друг для друга, никому и в голову не приходило, что они могут жить один без другого.
Если бы не воспоминание об отце и брате, хмурившее время от времени его лоб, Жак был бы самым счастливым человеком на земле и на море. Он был не из тех падких на наживу работорговцев, которые из-за своей жадности теряют половину прибыли и для которых злодейство обращается в привычку и становится развлечением. Нет, он был расчетливым коммерсантом, проявляющим заботу о своих кафрах, готтентотах, о своих сенегальцах и мозамбикцах, он почти так же бережно обращался с ними, как если бы это были мешки с сахаром, ящики с ромом или тюки хлопка. Их хорошо кормили, они спали на соломе, два раза в день выходили на палубу подышать воздухом. Цепи предназначались только для бунтовщиков; как правило, на «Калипсо» продавали мужей вместе с женами и детей вместе с матерями, что было в те времена неслыханной мягкостью. Собратья Жака так поступали редко. Его негры переходили к другому хозяину здоровыми и веселыми, благодаря чему капитан «Калипсо» всегда сбывал их по высокой цене.
Само собой разумеется, что Жак никогда не останавливался на берегу на столь продолжительное время, чтобы там могла возникнуть серьезная привязанность. Так как деньгам у него счета не было, он имел большой успех у красавиц-креолок с Ямайки, Гваделупы и Кубы, и они охотно кокетничали с ним; бывало даже, что их отцы, не зная, что Жак мулат, и принимая его за честного европейского работорговца, заговаривали с ним о женитьбе. Но у Жака были свои взгляды на любовь. Он еще в коллеже хорошо выучил мифологию и священную историю, знал притчу о Геркулесе и Омфале, а также о Самсоне и Далиле. Поэтому он решил, что у него не будет другой жены, кроме «Калипсо». Что касается любовниц, то их, слава Богу, ему хватало — черных, красных, желтых и шоколадных, смотря по тому, где он брал груз — в Конго, во Флориде, в Бенгалии или на Мадагаскаре. В каждом плавании он заводил новую любовницу, а прибыв на место, отдавал ее какому-нибудь приятелю, если был уверен, что тот будет хорошо с ней обращаться. У него было правило: никогда не оставлять себе одну и ту же надолго, какого бы цвета она ни была, из боязни, что она приобретет власть над его душой, так как, нужно сказать, больше всего на свете Жак любил свою свободу.
Добавим, что у Жака было множество других удовольствий. Он был чувствителен, как креол. Все великое в природе радовало его душу, а не производило впечатление на сю разум. Ему нравилась безграничность, но не потому что она обращает наши мысли к Богу, а потому что, чем больше простора, тем легче дышится; ему нравились звезды, но нс потому что он видел в них целые миры, движущиеся в пространстве, а потому что ему приятно было иметь над головой лазоревый свод, расшитый алмазами; ему нравились леса с высокими деревьями, но не потому что в их глубине слышатся таинственные и поэтические голоса, а потому что их переплетенные ветви образуют тень, сквозь которую не могут проникнуть лучи солнца.
Что касается его мнения о своем занятии, то он считал его вполне законным. Всю жизнь он видел, как продают и покупают негров, поэтому в сознании его создалось представление, что негры для того и существуют, чтобы их продавали и покупали. А имеет ли человек право торговать себе подобными — такой вопрос никогда не возникал у Жака: он покупал и платил, значит, вещь принадлежала ему, и, поскольку он заплатил за нее, то имел право ее продать. Но Жак никогда не следовал примеру своих собратьев, которые сами охотились за неграми: он счел бы отвратительной несправедливостью самому силой или хитростью завладеть свободным существом, чтобы превратить его в раба, но если это свободное существо стало рабом по не зависящим от Жака обстоятельствам, он не видел никаких препятствий к тому, чтобы купить его у владельца.
Итак, понятно, что Жак вел приятную жизнь, тем более приятную, что время от времени она прерывалась днями сражений. Так было еще при капитане Бертране. Торговля неграми была запрещена конгрессом правителей, которые, вероятно, считали, что она мешает торговле белыми; поэтому иногда случалось, что суда, интересующиеся делами, которые их не касались, обязательно хотели знать, чем занимается «Калипсо» у берегов Сенегала или в Индийских морях. Если капитан Жак был в хорошем настроении, он начинал дразнить слишком любопытное судно, поднимая флаги всех цветов; потом, когда ему надоедала эта игра в шарады, он поднимал свой собственный флаг: три головы негров на красном поле, а затем «Калипсо» обращалась в бегство, тут-то и начинался праздник.
Кроме двадцати пушек, украшавших бортовые люки, «Калипсо» специально для таких случаев имела на корме две пушки тридцать шестого калибра, дальнобойность которых превышала дальнобойность пушек на обычных судах; к тому же, так как «Калипсо» был замечательным парусником, подчинявшимся малейшему движению пальца или глаз своего хозяина, на мачтах поднимали ровно столько парусов, сколько нужно было, чтобы держать преследующее ее судно на расстоянии дальнобойности этих двух орудий. В результате вражеские ядра тонули в море позади «Калипсо», не долетая до нее, в то время как каждое из ее ядер — а Жак, разумеется, не забыл свое ремесло наводчика — прошивало корабль защитников негров от носа до кормы. Это продолжалось до тех пор, пока Жаку, по его собственному выражению, не надоедало «играть в кегли». Когда он видел, что дерзкое судно достаточно наказано за свою нескромность, он добавлял к уже развернутым парусам еще несколько бом-брамселей, несколько брам-лисе-лей, несколько бизаней собственного изобретения, посылал своему партнеру в знак прощания пару ядер, связанных цепью, и, скользя по морю, как запоздавшая птица, возвращающаяся в свое гнездо, исчезал за горизонтом, оставив враждебный корабль заделывать свои дыры, чинить снасти, связывать канаты.
Легко понять, что из-за таких проделок вход в порты представлял для Жака некоторые трудности. Но «Калипсо» была такая кокетка, которая умела вести себя по-разному и даже изменять лицо соответственно обстоятельствам. Иногда она брала себе какое-нибудь девичье имя и принимала простодушный вид, называлась «Красавицей Дженни» или «Юной Олимпией» и представлялась такой невинной, что на нее приятно было смотреть. При этом она прямо заявляла, за чем она явилась: в Кантоне — за чаем, в Мокке — за кофе, а на Цейлоне — за пряностями. Она показывала образцы своего груза, брала заказы, принимала на борт пассажиров. Капитан Жак принимал вид славного поселянина из Нижней Бретани, с длинными волосами, в широкой куртке, в большой шляпе — словом, он надевал одежду покойного Бертрана. А иногда «Калипсо» меняла пол, принимала имя «Сфинкс» или «Леонид», ее матросы облачались во французскую форму; она становилась на рейд, подняв белый флаг, любезно приветствуя форт, так же любезно ей отвечавший. Тогда ее капитан превращался в старого морского волка, ворчал, бранился, говорил только на морском жаргоне и недоумевал, для чего нужен берег, если не для того, чтобы время от времени сделать запас пресной воды или посушить рыбу. Иногда по своему капризу он принимал вид красивого щеголеватого офицера, только что окончившего училище; правительство, чтобы вознаградить заслуги его предков, назначило его командиром этого корабля — место, которого добивались десяток опытных офицеров. В этих случаях капитана звали г-н де Кергуран или г-н де Шан-Флёри, он был близорук, щурился и картавил. Где-нибудь во французском или английском порту эту игру очень быстро разоблачили бы, но на Кубе или Мартинике, на Гваделупе или Яве она имела огромный успех.
