— Спи, дитя, — прошептал он. — Благослови тебя Бог за то, что ты помогла мне обрести смысл жизни! Ты принесла мне под своим крылышком любовь, прекрасная голубка, в тот самый день, как я тебя встретил! Я столько раз проходил мимо тебя, столько раз тебя видел, столько раз смотрел на тебя, столько раз сжимал твою руку в своей, но все во мне молчало, а если и говорило, то на неведомом языке! И лишь увидев тебя спящей, я понял, что такое любовь… Спи, дорогое дитя, таинственно появившееся в этом городе! Ангелы охраняют твой сон, а я спрячусь за складками их одежд и буду любоваться тобой… Будь безмятежна в прекрасной стране сновидений, по которой ты путешествуешь: я буду смотреть на тебя сквозь белоснежный покров твоей невинности, и мой голос никогда не потревожит золотой сон твоей души.

Людовик вот так разговаривал сам с собой, как вдруг Рождественская Роза открыла глаза и увидела его.

Краска бросилась Людовику в лицо, словно его застали на месте преступления. Он почувствовал необходимость заговорить с девушкой, однако язык ему не повиновался.

— Вы хорошо спали, Роза? — спросил он наконец.

— «Вы»? — переспросила девочка. — Вы обращаетесь ко мне так почтительно, господин Людовик?

Врач опустил глаза.

— Почему вы говорите мне «вы»? — продолжала девочка, привыкшая к тому, что все близкие обращаются к ней на «ты».

Словно размышляя вслух, она прибавила:

— Неужели во сне я сказала что-нибудь нехорошее?

— Вы, дорогое дитя? — вскричал Людовик, и на глаза ему навернулись слезы.

— Опять «вы»?! — воскликнула Рождественская Роза. — Почему же вы не обращаетесь ко мне на «ты», как раньше?

Людовик смотрел на нее, ничего не отвечая.

— Когда мне говорят «вы», мне кажется, что на меня сердятся, — продолжала Рождественская Роза. — Вы на меня сердитесь?

— Нет, клянусь вам! — поспешил заверить ее Людовик.

— Снова это «вы»! Вероятно, я вас чем-то огорчила, а вы не хотите сказать!

— Нет, нет, ничем, дорогая Рождественская Роза!

— Вот так лучше! Продолжайте!

— Послушайте, что я вам скажу, дорогое дитя! — начал он.

Рождественская Роза состроила прелестную гримаску при слове «послушайте», чем-то ее смутившем, хотя она и сама не могла бы объяснить причины своего недовольства.

— Вы уже не ребенок, Роза…

— Я? — перебила она его с удивлением.

— Или, точнее, перестанете быть ребенком через несколько месяцев, — поправился Людовик. — Скоро вы станете совсем взрослой и все будут обращаться к вам с должной почтительностью. Так вот, Роза, не пристало молодому человеку моих лет обращаться к такой девушке, как вы, с прежней фамильярностью.

Девочка взглянула на Людовика так простодушно и вместе с тем выразительно, что тот был вынужден опустить глаза.

Ее взгляд ясно говорил: «Я думаю, у вас действительно есть причина обращаться ко мне на „вы“, но не та, о которой вы только что сказали. Я вам не верю».

Людовик отлично понял, что хотела сказать Рождественская Роза. Он снова опустил глаза, размышляя о том, в каком трудном положении он окажется, если девочка потребует более убедительного объяснения по поводу этого изменения формы их отношений.

Но когда она увидела, что он опустил глаза, в ее сердце шевельнулось неведомое ей до тех пор чувство. Она задохнулась, но не от горя, а от счастья.

И произошло невероятное: обращаясь к нему мысленно со словами, которые хотела было произнести вслух, она заметила, что, в то время как Людовик перестал говорить ей «ты», она сама, всегда до тех пор обращавшаяся к нему почтительнейшим образом, мысленно говорит ему «ты». Все это заставило Рождественскую Розу умолкнуть: она задрожала и покраснела.

Девушка спрятала голову в подушку и натянула на себя прозрачное покрывало, которое обычно составляло неотъемлемую часть ее живописных нарядов.

Людовик наблюдал за ней с беспокойством.

«Я ее огорчил, — подумал он, — и теперь она плачет».

Он встал и, упрекнув себя в излишней деликатности, непонятной для бесхитростной девочки, приблизился к ней, склонился над подушкой и как можно ласковее произнес:

— Роза! Дорогая Роза!

Его нежные слова отозвались в глубине ее сердца, и она повернулась так стремительно, что ее горячее дыхание смешалось с дыханием Людовика.

Он хотел было подняться, но Рождественская Роза, не отдавая себе отчета в том, что делает, инстинктивно обвила его шею руками и прижалась губами к пылавшим губам молодого человека, отвечая на его ласковые слова.

— Людовик! Дорогой Людовик!

Оба вскрикнули, девочка оттолкнула Людовика, молодой человек отшатнулся.

В эту самую минуту дверь отворилась и в комнату с криком влетел Баболен.

— Знаешь, Рождественская Роза, Бабилас удрал, но Броканта его поймала, и теперь он попляшет!

Жалобный визг Бабиласа в самом деле донесся в это время до их слуха, подтверждая известную пословицу: «Кого люблю, того и бью!»

В тот же день, примерно через три четверти часа после того, как г-н Жакаль и Жибасье распрощались на углу улицы Старой Дыбы — Жибасье отправился за Карамелькой к Барбетте, а г-н Жакаль сел в карету, — честнейший г-н Жерар просматривал газеты в своем ванврском замке, когда тот же камердинер, что во время смертельной болезни своего хозяина ходил за священником в Ба-Мёдон и привел брата Доминика, вошел и в ответ на недовольный вопрос хозяина: «Почему вы меня беспокоите? Опять из-за какого-нибудь попрошайки?» — торжественно доложил:

— Его превосходительство Триптолем де Мелён, дворянин королевских покоев!

Это имя произвело на хозяина необыкновенное впечатление.

Господин Жерар покраснел от гордости и, вскочив с места, попытался проникнуть взглядом в темный коридор в надежде разглядеть знаменитость, о которой ему доложили с такой важностью.

И ему действительно удалось различить в потемках господина высокого роста, светловолосого или, точнее, в светлом завитом парике, в коротких панталонах, с подвешенной в горизонтальном положении шпагой, во фраке французского покроя с пышным кружевным жабо и орденской розеткой в петлице.

— Просите! Просите! — крикнул г-н Жерар.

Лакей удалился, и его превосходительство командор Триптолем де Мелён, дворянин королевских покоев, вошел в гостиную.

— Проходите, господин командор, проходите! — пригласил вошедшего г-н Жерар.

Командор сделал два шага, небрежно поклонился, едва качнув головой, сощурил левый глаз, поднял на лоб очки в золотой оправе — словом, всем своим вызывающим видом давал понять г-ну Жерару свое превосходство как дворянина древнего рода.

Тем временем г-н Жерар, согнувшийся, словно вопросительный знак, ждал, пока посетитель соблаговолит объяснить цель своего визита.

Командор соблаговолил сделать знак г-ну Жерару, чтобы тот поднял голову, и честнейший филантроп бросился к креслу и поспешил подвинуть его вплотную к посетителю; тому оставалось только сесть, что он и сделал, предложив хозяину последовать его примеру.

Когда собеседники уселись друг против друга, командор, не говоря ни слова, вынул из жилетного кармана табакерку и, забыв предложить щепоть г-ну Жерару, зачерпнул табаку и с наслаждением втянул в себя огромную понюшку.

Опустив очки на нос и пристально взглянув на г-на Жерара, он произнес:

— Сударь! Я явился от имени короля!

Господин Жерар склонился так низко, что голова его исчезла между коленями.

— От имени его величества? — пролепетал он.

Командор продолжал твердо и свысока:

— Король поручил мне поздравить вас, сударь, с благополучным окончанием вашего дела.

— Король бесконечно милостив ко мне! — вскричал г-н Жерар. — Однако каким же образом король…

И он взглянул на командора Триптолема де Мелёна с выражением, в котором невозможно было ошибиться.