И трое молодых людей, пожав руки Сальватору и Жюстену, удалились, оставив двух карбонариев с глазу на глаз.

Мы видели, как в одиннадцать часов Жан Робер, Петрус и Людовик собрались у г-жи де Маранд и аплодировали Кармелите. В половине двенадцатого, пока г-жа де Маранд и Регина приводили в чувство Кармелиту, молодые люди преподали Камиллу урок, о котором мы уже рассказали. Наконец в полночь, пока г-н де Маранд, задержавшийся в будуаре, чтобы справиться о состоянии Кармелиты, галантно целовал руку своей жене и просил, как величайшей милости, позволения зайти после бала к ней в спальню, молодые люди проникли в кабинет банкира, назвав условный пароль: «Хартия и Шартр».

Там собрались все ветераны заговоров из Гренобля, Бельфора, Сомюра и Ла-Рошели — словом, все, кому чудом удалось сохранить голову на плечах: такие, как Лафайет, Кёклен, Пажоль, Дермонкур, Каррель, Гинар, Араго, Кавеньяк; хотя каждый из них был выразителем тех или иных четко очерченных воззрений либо какого-то оттенка этих воззрений, все вместе они предоставляли собой собрание самых уважаемых людей.

Гости ели мороженое, пили пунш, говорили о театре, искусстве, литературе… Но уж никак не о политике!

Трое друзей вошли вместе и поискали глазами Сальватора.

Сальватор еще не пришел.

Тогда три друга разошлись по разным кружкам: Жан Робер примкнул к Лафайету, любившему его как сына; Людовик — к Франсуа Араго, этой замечательной голове, великодушному сердцу, изящному уму; Петрус — к Орасу Верне, все полотна которого были только что отвергнуты Салоном и который организовал выставку в своей мастерской, где перебывал весь Париж.

Гости, сидевшие в кабинете г-на де Маранда, представляли собой любопытнейшее собрание недовольных от всех партий. Они разговаривали об искусстве, науке, войне, но всякий раз, как отворялась дверь, взгляды присутствующих обращались на входившего: должно быть, все кого-то ждали.

И действительно, они ожидали (еще не зная, кто он) вестника из дворца.

Наконец дверь распахнулась, пропуская молодого человека лет тридцати, одетого с безупречным изяществом.

Петрус, Людовик и Жан Робер едва сдержались, чтобы не вскрикнуть от удивления: это был Сальватор.

Вновь прибывший поискал кого-то глазами и, увидев г-на де Маранда, пошел к нему.

— Вы что-то поздно, господин де Вальсиньи, — заметил банкир, протягивая ему руку.

— Да, сударь, — отвечал молодой человек, изменив голос и сопровождая свою речь непривычными жестами. Он поднес к правому глазу монокль, словно без него не мог узнать Жана Робера, Петруса и Людовика. — Да, я пришел поздно, вы правы. Однако я задержался у тетушки, старой вдовы, подруги ее высочества герцогини Ангулемской: она передала мне дворцовые новости.

Все присутствующие стали слушать с удвоенным вниманием. Сальватор обменялся приветствиями с несколькими гостями, подошедшими к нему поближе, вкладывая в свои слова ровно столько дружеского участия, почтительности или непринужденности, сколько, по мнению элегантного г-на де Вальсиньи, полагалось каждому из них.

— Дворцовые новости! — повторил г-н де Маранд. — Значит, во дворце что-то происходит?

— А вы не знаете?.. Да, состоялось заседание Совета.

— Это, дорогой господин де Вальсиньи, давно не новость, — рассмеялся г-н де Маранд.

— Однако заседание может принести кое-что новое, и это произошло.

— Неужели?

— Да.

Все приблизились к Сальватору.

— По предложению господ де Виллеля, де Корбьера, де Пейроне, де Дама и де Клермон-Тоннера, а также по настоянию ее высочества дофины, которую очень задели крики «Долой иезуитов!», несмотря на возражения господ де Фрейсину и де Шаброля, голосовавших за частичное расформирование национальной гвардии, она распущена!

— Распущена?!

— Полностью! Вот и у меня был прекрасный чин — я был каптенармусом, — теперь я не у дел, придется искать другое занятие!

— Распущена! — повторяли слушатели, будто никак не могли поверить в это.

— То, что вы говорите, очень важно, сударь! — заявил генерал Пажоль.

— Вы находите, генерал?

— Несомненно!.. Ведь это просто-напросто государственный переворот.

— Да?.. Что ж, в таком случае его величество Карл Десятый совершил государственный переворот.

— Вы уверены в своих словах? — спросил Лафайет.

— Ах, господин маркиз!.. (Сальватор словно забыл, что Лафайет и Монморанси отказались от своих титулов ночью 4 августа 1789 года.) Я не стал бы говорить то, в чем не уверен. — Потом он прибавил непреклонным тоном: —

Я полагал, что имею честь быть вам достаточно знакомым, чтобы вы не сомневались в моем слове.

Старик протянул молодому человеку руку и с улыбкой проговорил вполголоса:

— Перестаньте называть меня маркизом.

— Прошу прощения, — рассмеялся Сальватор, — но вы для меня всегда маркиз.

— Хорошо, пусть так! Для вас, человека неглупого, я готов остаться тем, кем пожелаете, но при других зовите меня генералом.

Вернувшись к первоначальной теме разговора, Лафайет спросил:

— Когда огласят этот прелестный ордонанс?

— Это уже сделано.

— То есть как? — не понял г-н де Маранд. — Почему же мне об этом ничего не известно?

— Возможно, вы узнаете в свое время. И не надо сердиться на вашего осведомителя за опоздание: просто у меня есть свой способ видеть сквозь стены: нечто вроде хромого беса, который приподнимает крыши, чтобы я увидел все происходящее на заседании Государственного совета.

— И когда вы смотрели сквозь стены Тюильри, вы видели, как составлялся ордонанс? — уточнил банкир.

— Больше того: я заглядывал через плечо тому, кто водил пером. О, фраз там не было или, вернее, была одна-единственная: «Мы, Карл Десятый, Божьей милостью… и так далее, выслушав доклад нашего государственного секретаря, министра иностранных дел… и так далее, постановляем распустить национальную гвардию Парижа». И все.

— И этот ордонанс…

— … разослан в двух экземплярах: один — в «Монитёр», другой — маршалу Удино.

— И завтра он будет в «Монитёре»?

— Он уже там. Правда, номер с ордонансом еще не вышел из печати.

Присутствующие переглянулись.

Сальватор продолжал:

— Завтра или, точнее, сегодня, потому что уже перевалило за полночь, — итак, сегодня в семь часов утра национальных гвардейцев сменят с постов королевская гвардия и пехотный полк.

— Да, — заметил кто-то, — а потом национальные гвардейцы сменят с постов пехотный полк и королевскую гвардию!

— Это, возможно, и произойдет в один прекрасный день, — сверкнув глазами, промолвил Сальватор, — только уже не по ордонансу короля Карла Десятого!

— Невозможно поверить в такое ослепление! — воскликнул Араго.

— Ах, господин Араго, — возразил Сальватор, — вы, астроном, можете с точностью до часа, до минуты предсказать затмения. Неужели вы не видите, что происходит на королевском небосводе?

— Чего же вы хотите! — заметил прославленный ученый. — Я человек рассудочный и, следовательно, привык сомневаться.

— Иными словами, вам нужно доказательство? — подхватил Сальватор. — Будь по-вашему! Вот оно.

Он вынул из кармана небольшой еще влажный листок.

— Держите, — сказал он, — вот пробный оттиск ордонанса, который будет напечатан в завтрашнем номере «Монитёра». Ах, жалость какая! Буквы немного смазаны: этот листок отпечатали нарочно для меня и очень торопились.

Он усмехнулся и прибавил:

— Это меня и задержало: я ждал, когда его отпечатают.

Он подал оттиск г-ну Араго, и листок стал переходить из рук в руки. Когда Сальватор насладился произведенным впечатлением, он, как актер, приберегающий эффекты, произнес:

— Это не все!

— Как?! Что еще? — послышались со всех сторон голоса.

— Герцог де Дудовиль, управляющий делами королевского дома, подал в отставку.

— О! — воскликнул Лафайет. — Я знал, что, с тех пор как полиция нанесла оскорбление телу его родственника, он ждал лишь удобного случая.

— Что же, — заметил Сальватор, — роспуск национальной гвардии — случай подходящий.