— Господин аббат! — сказал король. — Я еще не ответил на вашу просьбу ни отрицательно, ни утвердительно. Если я этого еще не сделал, то только потому, что перед моим внутренним взором проходили тени несправедливо пострадавших праведников.

— Государь! — вскричал аббат, сделав два шага вперед. — Еще есть время, королю достаточно молвить одно слово.

— Даю вам два месяца, господин аббат, — проговорил король в прежнем высокомерном тоне, словно устыдившись и раскаиваясь в собственной слабости. — Но ваш отец должен подать кассационную жалобу, слышите?! Мне случается порой снисходительно относиться к бунту против королевской власти, однако я не простил бы бунта против правосудия.

— Государь! Не угодно ли вам предоставить мне возможность по возвращении предстать перед вами в любое время дня и ночи?

— Охотно, — согласился король.

Он позвонил.

— Запомните этого господина, — приказал Карл X вошедшему секретарю, — когда бы он здесь ни появился, прикажите проводить его ко мне. Предупредите слуг.

Аббат поклонился и вышел с сердцем, полным если не признательности, то радости.

Все цветы надежды, что медленно прорастают в сердце человека и приносят плоды лишь в определенное время, распускались в душе аббата Доминика, по мере того как он удалялся от короля и приближался к своим согражданам, простым смертным.

Припоминая слабости несчастного монарха, он полагал, что человек этот, уставший от жизни, добросердечный, но безвольный, не способен стать серьезным препятствием на пути великой богини, шествующей с тех пор, как человеческий гений воспламенил ее факел, — богини, что зовется Свободой!

И, странное дело, — это, впрочем, свидетельствовало о том, что Доминик, несомненно, твердо знал, чем ему следует заняться, — все его прошлое вдруг промелькнуло у него перед глазами. Он стал вспоминать малейшие подробности своей жизни после семинарии, свои необъяснимые колебания в тот момент, когда он произносил обет, внутреннюю борьбу, когда был рукоположен в сан. Но все победила тайная надежда; подобно огненному столпу Моисея, она указывала ему путь в обществе и говорила, что поприще, на котором он мог бы принести наивысшую пользу своему отечеству, — религия.

Подобно путеводной звезде волхвов, его совесть сияла и указывала ему верный путь. На одно мгновение непогода закрыла его небосвод и он едва не сбился с пути. Но скоро он снова прозрел и пустился в дорогу, если и не с полным доверием, то с непреклонной решимостью.

Доминик с улыбкой ступил на последнюю ступеньку дворцовой лестницы.

Какой затаенной мысли он мог улыбаться в столь затруднительном положении?

Но едва он вышел на двор Тюильрийского дворца, как увидел приветливое лицо Сальватора: тот с лихорадочным беспокойством поджидал аббата, тревожась за исход дела.

Одного взгляда на несчастного монаха оказалось довольно Сальватору, чтобы понять, чем закончился его визит к королю.

— Отлично! — промолвил он. — Вижу, король удовлетворил вашу просьбу и предоставил отсрочку.

— Да, — кивнул аббат Доминик. — В сущности, это прекрасный человек.

— Вот что меня отчасти примиряет с его величеством Карлом Десятым, — продолжал Сальватор. — Благодаря этому я готов вернуть ему свою благосклонность. Прощаю ему слабости, помятуя о его врожденной доброте. Надо быть снисходительным к тем, кому не суждено слышать правду.

Внезапно переменив тон, он продолжал:

— Сейчас возвращаемся в Консьержери, не так ли?

— Да, — только и ответил аббат, пожимая Сальватору руку.

Они сели в проезжавший по набережной свободный экипаж и скоро были на месте.

У ворот мрачной тюрьмы Сальватор протянул Доминику руку и спросил, что тот намерен делать после встречи с отцом.

— Я тотчас покину Париж.

— Могу ли я быть вам полезным там, куда вы отправляетесь?

— Под силу ли вам ускорить получение паспорта?

— Я помогу вам получить его незамедлительно.

— В таком случае, ждите меня дома: я зайду за вами.

— Нет, лучше я буду ждать вас здесь через час, вы найдете меня на углу набережной. В тюрьме разрешено оставаться лишь до четырех часов; сейчас — три.

— Стало быть, через час, — повторил аббат Доминик и еще раз пожал молодому человеку руку.

Он исчез под мрачными сводами.

Пленника поместили в камеру, где когда-то сидел Лувель и где было суждено оказаться Фиески. Доминик без затруднений проник к отцу.

Господин Сарранти сидел на табурете. При виде сына он поднялся и шагнул ему навстречу. Тот поклонился с почтительностью, с какой приветствуют мучеников.

— Я ждал вас, сын мой, — сообщил г-н Сарранти.

В его голосе послышался упрек.

— Отец! — отвечал аббат. — Не моя вина в том, что я не пришел раньше.

— Верю, — взяв его руки в свои, отозвался пленник.

— Я только что из Тюильри, — продолжал Доминик.

— Из Тюильри?

— Да, я виделся с королем.

— Виделись с королем, Доминик? — удивленно спросил г-н Сарранти, пристально вглядываясь в сына.

— Да, отец.

— Зачем вы к нему ходили? Надеюсь, не д ля того, чтобы добиться отмены приговора?

— Нет, отец, — поспешил сказать аббат.

— О чем же вы его просили?

— Об отсрочке.

— Отсрочка?! Зачем отсрочка?

— По закону вам положено три дня для подачи жалобы; если ничто не заставляет кассационный суд поторопиться с решением, рассмотрение дела может занять от сорока до сорока двух дней.

— Так что же?

— Я попросил два месяца.

— У короля?

— У короля.

— Почему два месяца?

— Мне необходимо это время, чтобы добыть доказательства вашей невиновности.

— Я не стану подавать жалобу, Доминик! — решительно заявил г-н Сарранти.

— Отец!

— Не стану; это решено окончательно, я запретил Эмманюелю подавать жалобу от моего имени.

— Отец, что вы говорите?

— Говорю, что отказываюсь от какой бы то ни было отсрочки; раз меня осудили, я хочу, чтобы приговор был приведен в исполнение; я дал отвод судьям, но не палачу.

— Отец, выслушайте меня!

— Я хочу, чтобы меня казнили… Спешу покончить с земными мучениями и людской несправедливостью.

— Отец… — печально прошептал аббат.

— Я знаю, Доминик, все, что вы можете сказать по этому поводу; знаю, в чем вы вправе меня упрекнуть.

— Высокочтимый отец! — краснея, произнес Доминик. — Я готов умолять вас на коленях…

— Доминик!

— А что, если б я вам сказал: обещаю сделать так, что в глазах людей вы будете непричастны к преступлениям и столь же чисты, как Божий свет, что пробивается сюда сквозь прутья этой тюремной решетка…

— Вот что, сын мой: после смерти я предстану во всем блеске невиновности; но я не стану просить отсрочки и не приму милости.

— Отец! Отец! — в отчаянии вскричал Доминик. — Не упорствуйте в своем решении, ведь оно приведет к вашей смерти и повергнет меня в отчаяние и, возможно, из-за этого я бесполезно сгублю свою душу.

— Довольно! — остановил сына г-н Сарранти.

— Нет, не довольно, отец!.. — опускаясь на колени, продолжал Доминик; он сжал руки отца, осыпал их поцелуями и омыл слезами.

Господин Сарранти попытался отвернуться и вырвал свои руки.

— Отец! — продолжал Доминик. — Вы отказываетесь, потому что не верите моим словам; отказываетесь, так как вам пришла в голову нелепая мысль, что я прибегаю к уловке, дабы оспорить вас у смерти и прибавить вам два месяца жизни, такой благородной и полноценной, между тем как вы готовы умереть в любую минуту, в любом возрасте, зная, что в глазах Высшего судии умрете во цвете лет как герой.

Печальная улыбка, свидетельствовавшая о том, что Доминик попал в цель, мелькнула на губах г-на Сарранти.

— Так вот, отец, — сказал Доминик, — клянусь, что слова вашего сына не пустой звук; клянусь, что здесь, — Доминик прижал руку к груди, — доказательства вашей невиновности!

— И вы их не представили на суде! — воскликнул г-н Сарранти, отступив на шаг и недоверчиво глядя на сына. — Вы позволили вынести своему отцу приговор, осудить его на позорную смерть, имея вот здесь, — он указал пальцем монаху на грудь, — доказательства невиновности вашего отца?!