Но вот воцарилась ночь; десять часов отзвонило на всех церквах, которые были слишком хорошо воспитаны и, разумеется, звонили не все сразу, уступая место более древним. Пора было уходить от окна! Бабилас вернулся в свою бочку, охваченный мучительной грустью.

Вторую ночь он провел еще в большем волнении, чем первую: кошмар не отпускал бедного Бабиласа ни на минуту. Если он забывался на несколько мгновений, то так жалобно потявкивал во время этого короткого сна, что становилось понятно: лучше ему было бы вовсе не засыпать.

Броканта просидела всю ночь у его изголовья, будто заботливая мать, нашептывая ему ласковые слова, известные лишь матерям, утешающим своих детей. Только на рассвете, совершенно лишившись покоя, она решила разложить на него большую колоду.

— Он влюблен! — вскричала она, раскладывая карты в третий раз. — Бабилас влюблен!

На сей раз, как сказал Беранже, карты не соврали.

Бабилас, оставив свою бочку, был в еще более ужасном виде, чем после первой бессонной ночи.

Броканта окунула в молоко печенье, Бабилас нехотя его съел и приказал, как и накануне, отворить окно.

Хотя в праздник святого Медара шел дождь, что обещало сорок дождливых дней, однако нынешний, как нарочно, выдался солнечным, и Бабилас повеселел.

Должно быть, в этот день ему действительно везло: в тот же час, что и двумя днями раньше, он увидел собачку-блондинку из своих снов! Те же замеченные им аристократические лапки, та же изящная манера держаться, та же походка, гордая и вместе с тем робкая.

Пульс Бабиласа участился на двадцать ударов в минуту; пес взвизгнул от радости.

На этот звук собачка повернула голову, но не из кокетства, а потому, что, как бы ни была она невинна, у нее было нежное сердце и в этом визге прозвучали для нее и любовь и тоска.

Она вновь увидела Бабиласа, которого еще в первый раз приметила украдкой.

Что до Бабиласа, он видел ее только в профиль; теперь, рассмотрев ее мордочку, он задрожал всем телом. Бабилас был очень нервным после того, как болел в юности пляской святого Витта. Как мы сказали, он задрожал всем телом и заскулил нежно и жалобно — так бывает с людьми, наделенными подобным темпераментом, когда волнение превосходит их силы.

Видя его волнение, которое хорошенькая собачка, возможно, разделяла, она под влиянием жалости сделала несколько шагов по направлению к окну Бабиласа.

Поддавшись непреодолимому влечению, Бабилас собирался выпрыгнуть из окна, как вдруг послышался чей-то строгий голос:

— Ко мне, Карамелька!

Голос принадлежал, вероятно, хозяину: поглядывая в сторону Бабиласа, Карамелька тем не менее поспешила на зов.

Бабилас, как было сказано, приготовился к прыжку, но этот голос его остановил. Он удержался из опасения скомпрометировать Карамельку, а может быть, и из менее галантного побуждения — инстинкта самосохранения? Этого никто никогда не узнает.

Бабилас присел на задних лапах и, постукивая передней по подоконнику, прокричал:

— Карамелька! Карамелька! Красивое имя!

Он стал повторять на все лады:

— Карамелька! Карамелька! Карамелька!

Возможно, нашим читателям кличка покажется не такой уж красивой, как утверждал Бабилас; но оно подходило к шубке той, что его носила, и Бабилас, оценивший по достоинству окрас любимой, должен был полюбить и ее имя.

Карамелька, которую строго окликнул хозяин, подошла к нему с опущенной головой, бросив, как мы сказали, нежный взгляд Бабиласу.

Тот провел две ночи в столь отчаянном ожидании, что теперь взгляд Карамельки показался ему просто-напросто райским лучом.

Он проводил взглядом Карамельку, скрывшуюся, как и позавчера, за углом улицы Старой Дыбы, и отошел от окна, всеми доступными собакам способами проявляя радость: стал прыгать на стулья, подниматься на задние лапы, вертеться волчком, пытаясь поймать собственный хвост, поддразнивать товарищей, притворяться мертвым — словом, показывать весь свой репертуар, выражая, насколько это было в его силах, ощущаемое им невыразимое блаженство.

Собратья решили, что он свихнулся и, будучи в конечном счете добрыми животными, забыли обиду и стали искренне его жалеть.

Кое-кто уверяет, что любовь облагораживает. В этом утверждении есть доля правды, и мы приведем еще одно доказательство этой истины.

Мы сказали, что Бабилас был псом задиристым, сварливым, даже злым. Вдруг он преобразился как по мановению волшебной палочки — в моральном отношении, разумеется! — и стал ласковым, добродушным, словно черный барашек, о котором говорит Гамлет. Он вышел к товарищам, принес искренние извинения, попросил у них прощения и честно повинился в своих ошибках, а после этого публичного покаяния стал их умолять вернуть ему дружбу и дал честное слово соблюдать самые строгие правила и обязанности.

Общество посовещалось. Ньюфаундленд и бульдог вначале никак не хотели отказываться от мысли его придушить, поддаваясь первому движению души, которое, в отличие от людей, у собак скорее недоброе: они не верили в искренность его преображения. Но белый пудель снова встал на его защиту и так горячо за него заступался, что перетянул на свою сторону почти все собрание.

Перешли к голосованию. Большинство присутствовавших собак высказались за полную амнистию Бабиласа.

Белый пудель подошел к нему, протянул лапу, и самые уважаемые члены собрания, следуя этому примеру, тоже выразили Бабиласу свое доверие и обещали дружбу.

С этой минуты он требовал открыть окно только с разрешения товарищей, а так как с каждым днем становилось все теплее, они любезно давали ему свое согласие — даже борзая, которая продолжала дрожать, но уверяла, что это уже вошло у нее в привычку.

Так прошел без малого месяц.

Почти каждый день в одно и то же время Карамелька проходила мимо, посылая ласковый взгляд счастливому Бабиласу, этот, целиком отдавшись платонической любви, довольствовался этими взглядами; подобная сдержанность объяснялась тем, что на его легко раздражаемую (о чем мы упомянули) нервную систему произвел впечатление резкий голос, принадлежавший хозяину Карамельки. Не исключено, что Карамелька взглядом или голосом дала понять Бабиласу: рано или поздно она найдет возможность и вырвется из рук хозяина, чтобы ответить на любовь своего поклонника еще более откровенным способом, а потому Бабилас и не терял терпения.

И вот, как мы уже сказали, около двух недель спустя после той ночи, когда Жан Бык собирался сначала задушить, потом убить, а затем утопить г-на де Вальженеза, примерно в тот час, когда обыкновенно проходила Карамелька, похожий на домовладельца господин, одетый в редингот, хотя, судя по погоде, такая мера предосторожности была излишней, решительно вошел в колдовскую лабораторию на улице Ульм. На носу у него сидели очки, а в руке он держал трость с золоченым набалдашником.

Хозяйка заведения сидела на привычном месте в ожидании клиентов.

— Это вы Броканта? — спросил незнакомец в упор.

— Да, сударь, — отвечала та, не в силах, как и Бабилас, сдержать дрожь, стоило кому-нибудь заговорить чересчур громко или грубо.

— Вы колдунья?

— Я гадаю на картах.

— Мне казалось, что это одно и то же.

— Почти, однако не стоит смешивать.

— Хорошо, я не буду смешивать; я хочу, чтобы вы мне погадали, милейшая.

— Господину разложить малую или большую колоду?

— Большую, черт побери, большую! — отвечал господин, забивая в нос большую понюшку табаку. — То, что я желаю узнать, имеет огромное значение, и чем больше будет колода, тем лучше.

— Может быть, господину угодно знать, удачным ли будет его брак?

— Нет, любезная, нет. Брак — это зло само по себе и удачным быть не может.

— Господин желает знать, получит ли он наследство от одной из своих родственниц?

— У меня одна-единственная тетка, которой я сам плачу пожизненную ренту в шестьсот ливров.

— Господин хочет узнать, как долго он проживет?