Однако звук куда более слабый, чем бой часов, заставил Людовика внезапно вздрогнуть: Рождественская Роза кашлянула.
У молодого человека выступил на лбу холодный пот.
Людовик узнал этот кашель: доктор сражался с ним и победил его с таким трудом!
— Прости, прости меня, Роза, дорогая моя Роза! — воскликнул он.
— Что я должна вам простить, друг мой? — спросила она.
— Ты озябла, девочка моя родная.
— Озябла? — удивилась Рождественская Роза; внимание Людовика льстило ее самолюбию.
Несчастная девочка не была избалована чьей-либо заботливостью, если не считать Сальватора.
— Да, Роза, тебе холодно, вот ты и кашляешь. Уже поздно, пора прощаться, Роза.
— Прощаться! — разочарованно протянула она, словно хотела сказать: "А я думала, что мы останемся здесь навсегда".
Людовик будто угадал ее мысли и проговорил:
— Нет, дорогая моя Роза, нет, нельзя! Пора расходиться. Это приказывает тебе не друг, но доктор.
— Ну так прощай, злой доктор! — грустно вымолвила она.
И, ласково улыбнувшись, прибавила:
— До свидания, милый друг!
С этими словами она склонилась к Людовику, так что коснулась локонами лица молодого человека.
— Ах, Роза!.. Роза! — с любовью в голосе прошептал он.
Он снова приподнялся на цыпочки, вытянул шею и дотянулся губами до гладкого белого лба девушки.
— Я люблю тебя, Роза! — целуя ее, шепнул он.
— Я люблю тебя! — повторила девушка, принимая поцелуй любимого.
Она скрылась в своей клетке поспешно, словно спугнутая птичка.
Людовик спрыгнул на землю. Но не успел он сделать и трех шагов — он отступал пятясь, так как не хотел ни на мгновение упустить из виду окно Розы, — как окно снова распахнулось.
— Людовик! — окликнула его Рождественская Роза.
Молодой человек одним прыжком снова взлетел на тумбу, не понимая, как это у него получилось.
— Роза, тебе плохо? — испугался он.
— Нет, — возразила девушка и покачала головой, — просто я вспомнила…
— Что ты вспомнила?
— Свою прошлую жизнь, — призналась она.
— Боже мой! Ты бредишь? — испугался Людовик.
— Нет. Знаешь, в прекрасной стране, пригрезившейся мне недавно, я была маленькой девочкой, лежащей, как Виргиния, в гамаке, а моя кормилица, добрая негритянка по имени… погоди-ка! Ой, у нее было смешное имя!.. Ее звали… Даная!.. Добрая негритянка по имени Даная пела, качая мой гамак.
И Рождественская Роза запела колыбельную, с усилием вспоминая первые слова:
Баю-бай, мое сердечко, мой дружок!
Испечет для дочки мама пирожок….
Людовик смотрел на Рождественскую Розу с глубоким удивлением..
— Подожди, подожди, — остановила его Роза, а сама продолжала:
Будешь умницей — кораблик приплывет.
Он и рыбок, и игрушки привезет.
— Роза! Роза! — закричал Людовик. — Ты меня пугаешь!
— Подожди, подожди, — снова остановила его она, — а ребенок отвечает:
Не хочу его! Не хочу бай-бай!
Танцевать хочу!
Мать:
Меня не огорчай;
Ротик, глазки поскорей закрой, дружок,
И увидишь ты бегущий ручеек…
— Роза! Роза!
— Подожди же, это не все; ребенок снова отвечает:
Не хочу его! Не хочу бай-бай! Танцевать хочу!
Мать:
Дружочек, засыпай; Ну-ка, спрячься за цветами поскорей От опасных и невиданных зверей.
Вон — смотри! — собака страшная в лесу; Не уснешь — ей пирожок твой отнесу.
Ну, усни, не огорчай меня, дружок,
Ты зажмурься — и увидишь ручеек.
Ребенок:
Мама, танцев не хочу я, видит Бог;
Я бай-бай…
Мать:
Испеку тебе я пирожок.
Спи, усни, расти скорее, мой дружок!..[27] Роза замолчала.
Людовик задыхался.
— Это все, — сказала девочка.
— Ступай, возвращайся к себе, — настаивал Людовик. — Поговорим обо всем этом потом. Да, да, ты помнишь, любимая моя Роза. Да, как ты недавно говорила, мы уже жили в другой жизни, до того как появились на свет.
И Людовик спрыгнул с тумбы.
— Я люблю тебя! — крикнула ему Роза, притворяя окно.
— Я люблю тебя! — ответил Людовик достаточно громко, чтобы сладкие слова могли проникнуть сквозь щель в окне.
"Странно! — подумал он. — Она пела креольскую песню. Откуда же взялась бедная девочка, найденная Брокантой?.. Завтра же справлюсь о ней у Сальватора… Или я ошибаюсь, или Сальватор знает о Рождественской Розе больше, чем говорит".
В это время часы пробили трижды, а белесый свет, появившийся на востоке, предвещал скорое наступление утра.
— Спи сладко, милое дитя моего сердца, — сказал Людовик. — До завтра!
Рождественская Роза будто услышала эти слова, отозвавшиеся эхом в ее душе; ее окно снова приотворилось, и девочка бросила на прощание Людовику:
— До завтра!
XXXVIII
БУЛЬВАР ИНВАЛИДОВ
Сцена, происходившая в тот же час на бульваре Инвалидов, в особняке Ламот-Уданов, хотя и была похожа по сути на две только что описанные нами, по форме значительно от них отличалась.
Любовь Рождественской Розы была похожа на бутон.
Любовь Регины приоткрыла свой венчик.
У г-жи де Маранд она расцвела пышным цветом.
Какой период в любви самый сладостный? Я всю жизнь пытался разгадать эту загадку, но так и не смог. Может быть, любовь хороша лишь в тот момент, когда она только зарождается? Или когда она развивается? Или когда, готовая вот-вот остановиться в своем развитии, она, сочный и сладкий плод, готова сорваться в золотом одеянии зрелости?
Когда солнце краше всего? На восходе? В зените? В часы, когда, клонясь к закату, оно погружает край своего пурпурного диска в теплые морские волны?
Пусть кто-нибудь другой попытается ответить на этот вопрос, мы же боимся ошибиться в поисках решения этой непосильной для нас задачи.
Поэтому мы и не беремся сказать, кто был счастливее всех: Жан Робер, Людовик или Петрус — и кто больше других наслаждался радостями любви: г-жа де Маранд, Рождественская Роза или Регина.
Но, чтобы читатели завидовали им и могли сравнивать, скажем все же, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками любовники или, вернее, влюбленные (найдите самим, дорогие читатели, найдите сами, прекрасные читательницы, слово, передающее мою мысль: двое влюбленных? Нет, два любящих сердца, стремящиеся друг к другу, как два магнита!) — итак, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками два любящих сердца, стремящиеся друг к другу, как два магнита, обменивались в эту светлую звездную ночь.
Петрус появился у ворот особняка около половины первого.
Он несколько раз прошелся взад и вперед по бульвару Инвалидов, желая убедиться, не следит ли за ним кто-нибудь, а затем забился в угол, образованный каменной стеной и вделанными в нее воротами.
Так он простоял минут десять, не сводя печального взгляда с запертых ставней, сквозь который не пробивалось ни единого лучика. Он стал опасаться, что Регина не сможет прийти на свидание, как вдруг услышал негромкое "хм-хм", свидетельствовавшее о том, что по другую сторону стены есть еще кто-то.
