Так размышлял Петрус, как вдруг до него донесся стук кареты, подъезжавшей со стороны Дома инвалидов.

Он обернулся: это Регина возвращалась в обществе маркизы де Латурнель и маршала де Ламот-Удана.

Петрус снова пошел прочь, переходя от дерева к дереву, так что если его и заметили, то узнать могла бы только Регина.

Он не смел повернуть головы.

Ворота с грохотом распахнулись, потом снова захлопнулись, огромный ключ проскрежетал в замке.

Только тогда Петрус обернулся: коляска въехала на двор.

На Доме инвалидов пробило половину шестого.

Дядюшка ужинал ровно в шесть: у Петруса было еще минут двадцать.

Он не стал терять время даром и занял привычное место для наблюдения.

Он говорил себе, что Регина могла бы сразу после возвращения подняться в свою комнату и подойти к ставню. Это заняло бы всего несколько минут, стоило лишь дождаться удобного случая или найти подходящий предлог. Да видела ли она его? Как помнят читатели, Петрус не посмел обернуться.

На Доме инвалидов пробило три четверти шестого.

Не успел еще отзвучать последний удар колокола, как ставень отодвинулся и в окне показалась сначала белокурая головка Пчелки.

Но Пчелка всегда была предвестницей Регины, как святой Иоанн — предтечей Христа: позади девочки появилась молодая женщина.

Петрус прочел в ее взгляде, что она знала о его присутствии.

Но как долго он тут находился? Петрус совершенно забыл о времени и сам бы не мог этого сказать.

Взгляд Регины ясно говорил: "Я уезжала не по своей воле; я не хотела выходить из дома, я знала, что ты придешь, и ждала тебя. Прости, я не могла вернуться раньше, однако вот я…"

Регина улыбнулась и будто продолжала: "Не волнуйся, любимый, за ожидание тебя ждет награда: я приготовила тебе сюрприз".

Петрус умоляюще сложил руки на груди.

Что еще за сюрприз?

Регина продолжала улыбаться.

Петрус забыл о времени, об ужине у дяди, о том, что дядюшка, подобно Людовику XIV, приходил в бешенство, когда его заставляли ждать.

Наконец Регина вынула розу из белокурых Пчелкиных волос, поднесла ее к губам и уронила вместе с поцелуем, а затем прикрыла ставень.

Петрус радостно вскрикнул: он увидит Регину вечером!

Когда ставень захлопнулся, он мысленно послал миллион поцелуев за один, полученный от любимой, и только тогда вспомнил о дяде. Он вынул часы и посмотрел на циферблат.

Было без пяти шесть!

Петрус полетел на улицу Плюме, как впервые вспугнутый молодой олень.

Профессиональный бегун добежал бы от особняка Ламот-Уданов до особняка Куртене за десять минут: Петрус уложился в семь.

Генерал Эрбель был настолько любезен, что подождал племянника две минуты. Однако, потеряв терпение, он сел за стол в одиночестве, как вдруг дважды брякнул колокольчик, предупреждая о приходе запоздавшего сотрапезника.

Генерал уже доедал раковый суп.

При виде племянника он грозно сдвинул брови, словно разгневавшийся олимпийский бог, и австриец Франц, горячо любивший Петруса, шепотом стал за него молиться на родном языке.

Но лицо генерала сейчас же просветлело: племянник выглядел довольно жалко.

Петрус обливался потом.

— Клянусь честью, — заметил генерал, — тебе бы следовало постоять в передней, чтобы с тебя стекла вода, мой мальчик: ты намочишь стул.

Петрус встретил дядину остроту улыбкой.

В эту минуту генерал мог извергнуть на него весь огонь преисподней: у Петруса на душе пели райские птицы.

Он поцеловал дядину руку и сел напротив.

В девять часов Петрус простился с дядей и снова отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Перед тем как подняться к себе, он поднял голову и взглянул на окна мастерской, которая через пять дней должна была опустеть. Петрус увидел свет.

— Жан Робер или Людовик, — прошептал он.

Он кивнул привратнику, что означало: "Я не беру ключ, потому что меня ждут" — и прошел к себе.

Молодой человек не ошибся: его ожидал Жан Робер.

Как только Петрус появился на пороге, Жан Робер бросился к нему в объятия с криком:

— Успех, дорогой Петрус! Успех!

— Какой успех? — не понял тот.

— И не просто успех — овация! — продолжал Жан Робер.

— О чем ты? Говори же! — улыбнулся Петрус. — Если успех, я готов ему аплодировать; если овация, я готов в ней участвовать.

— Как "какой успех"? Как "какая овация"? Разве ты забыл, что я сегодня утром читал актерам Порт-Сен-Мартен свою новую пьесу?..

— Я не забыл, а не знал. Итак, значит, успех полный?

— Огромный, друг мой! Они словно обезумели. Во втором акте Данте встал и подошел пожать мне руку, а в третьем Беатриче меня поцеловала — как ты знаешь, роль Беатриче исполняет сама Дорваль! Когда же я окончил чтение, все: актеры, директор, постановщик, суфлер — бросились мне на шею.

— Браво, дорогой мой!

— Я пришел поделиться с тобой своей радостью.

— Спасибо! Твой успех меня очень радует, но совсем не удивляет. Мы с Людовиком предсказали тебе, что так и будет.

И Петрус вздохнул.

Войдя в мастерскую, где он не был уже несколько дней, и оказавшись в окружении произведений искусства и фантазии, собранных с огромным трудом, Петрус вспомнил, что скоро со всем этим расстанется, и, видя, как радуется Жан Робер, не смог подавить вздох.

— Вот как? — вскричал Жан Робер. — Не очень-то ты весел, вернувшись из Сен-Мало! Дорогой друг! Теперь мой черед спросить: "В чем дело?"

— А я вслед за тобой повторю: "Разве ты забыл?"

— О чем?

— Снова увидев все эти предметы, безделушки, мебель, сундуки, с которыми мне придется расстаться, я должен сказать, что мне изменяет мужество, а сердце обливается кровью.

— Тебе придется с этим расстаться, говоришь?

— Разумеется.

— Ты хочешь сдать свою квартиру вместе с обстановкой или намерен отправиться в путешествие?

— Неужели ты не знаешь?

— Чего?

— Сальватор тебе не сказал?

— Нет.

— Ну и отлично, поговорим о твоей пьесе.

— Нет, черт возьми! Поговорим о том, почему ты вздыхаешь. Тогда никто не скажет, что я веселюсь, когда тебе грустно.

— Дорогой мой! В ближайшее воскресенье все это пойдет с молотка.

— С молотка?

— Да.

— Ты продаешь свою мебель?

— Ах, дорогой друг! Если бы это была моя мебель, я бы ее не продавал.

— Не понимаю.

— Она станет моей после того, как я ее оплачу. Вот я ее и продаю, чтобы оплатить.

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь!

— Тогда объясни.

— По правде говоря, мне стыдно рассказывать своему лучшему другу о собственных слабостях.

— Да полно тебе! Продолжай!

— Дело в том, дорогой мой, что я едва не разорил отца.

— Ты?

— Да, моего славного и благородного отца! Я вовремя остановился, друг мой. Еще месяц, и было бы слишком поздно.

— Петрус, дорогой друг! У меня в ящике три билета, подписанных "Тара"; это одна из подписей не только самых разборчивых, но и самых уважаемых из всех мне известных. Само собой разумеется, что билеты в твоем распоряжении.

Петрус пожал плечами и, поблагодарив друга, спросил:

— А как же твое путешествие?

— Прежде всего, дорогой Петрус, мне было бы грустно путешествовать, зная, что тебе невесело. Кроме того, у меня репетиции, представление.

— И еще кое-что, — со смехом подхватил Петрус.

— О чем ты? — не понял Жан Робер.

— Разве на улице Лаффита все кончено?

— Ах, великий Боже! Почему же кончено? Это все равно, что я спросил бы: "На бульваре Инвалидов все кончено?"

— Молчи, Жан!

— Ты меня озадачил! Можно подумать, будто ты отказываешься от моих трех тысяч франков, не зная, что с ними делать!

— Дорогой мой! Я отказываюсь вовсе не потому, хотя отчасти ты и прав: тысячи экю мне не хватит.