Петрус задрожал от радости и прижался к нему губами: молодой человек светился счастьем.

В это мгновение свет нарождавшейся луны упал Петрусу прямо на лицо.

Увидев его в этом великолепном освещении, Регина восхищенно вскрикнула:

— Вы мне иногда говорите, что я красива, Петрус.

Молодой человек ее перебил.

— Я говорю это всегда, Регина! — воскликнул он. — Если не говорю, так думаю!

— Позвольте и мне сказать вам, что вы прекрасны.

— Я? — удивился Петрус.

— Разрешите вам сказать, что вы прекрасны и я вас люблю, мой благородный Ван Дейк! Знаете, я видела вчера в Лувре портрет этого великого художника; его талантом наделил вас Господь, и его именем я называю вас сейчас. Вспоминая историю, слышанную в Генуе, об отношениях Ван Дейка и графини де Бриньоле, я чуть было не сказала вам — какое счастье, Петрус, что мы не были рядом в тот момент — да, я чуть было не сказала: "Я принадлежу вам, как она принадлежала ему, потому что вы так же хороши собой, как он, а люблю я, несомненно, еще сильнее, чем она — его".

Петрус не сдержал радостного крика.

Он опустился рядом с ней и, обняв за талию, нежно привлек к себе.

Регина склонилась, словно пальма под вечерним ветерком; положив голову Петрусу на грудь, она стала с улыбкой прислушиваться к учащенному биению его сердца, и каждый удар словно говорил ей: "Регина, я люблю тебя!"

Эта красивая пара выглядела изумительно: ангелу счастья следовало бы превратить их в камень.

Слова замерли у них на губах. Что они могли сказать друг другу? Девушка ощущала на своих волосах дыхание Петруса и вздрагивала, будто мимоза от дыхания птички.

Она закрыла глаза, испытывая невыразимое наслаждение, которое дарует умирающему вера в то, что он проснется в другом мире под взглядом Всевышнего.

Так они провели целый час в этом дурманящем оцепенении; каждый из них упивался счастьем, дарил этим счастьем другого и молча им наслаждался, словно слишком явное свидетельство подобного блаженства должно было пробудить ревность в наблюдавших за ними звездах.

Но ни тот ни другая не сумели справиться с охватившим их волнением: дыхание обоих участилось, их взгляды увлажнились, их вздохи казались жалобой; кровь, будто море во время прилива, затопила их сердца и стучала в висках.

Регина очнулась первой, вздрогнув, словно ребенок, которому привиделся страшный сон, и, дрожа всем телом, приблизила губы к губам Петруса, прошептав:

— Уходи… Ступай… Оставь меня, Петрус!

— Уже?.. — промолвил молодой человек. — Так скоро?.. Почему я должен тебя оставить, Боже мой?!.

— Ступай же, любимый! Уходи… Уходи!

— Нам грозит опасность, обожаемый мой ангел?

— Да, большая, страшная опасность!

Петрус встал и огляделся.

Регина заставила его снова сесть и, испуганно улыбаясь, продолжала:

— Нет, опасность грозит вовсе не оттуда, откуда ты думаешь, друг мой.

— Где же она? — спросил Петрус.

— В нас самих, в наших сердцах, у нас на губах, в наших объятиях… Сжалься надо мной, Петрус… Я слишком сильно тебя люблю!

— Регина! Регина! — вскричал Петрус, сжал в руках голову девушки и страстно припал к ее губам.

Неизвестно, сколько длился этот пылкий и ангельски чистый поцелуй, в котором души их словно слились воедино. С неба сорвалась звезда и, казалось, упала в нескольких шагах от них.

Регина собралась с силами и вырвалась из объятий молодого человека.

— Не будем падать с небес, как эта звезда, любимый мой, — проговорила Регина, нежно глядя на Петруса прекрасными, полными слез глазами.

Тот взял ее за руку, привлек к себе и по-братски поцеловал ее в лоб.

— Перед лицом Бога, который нас видит, — сказал он, — перед звездами, его очами, целую вас в знак высочайшего уважения и самого глубокого почтения.

— Благодарю тебя, друг мой! — отозвалась Регина. — Подставь свой лоб.

Петрус повиновался, и молодая женщина вернула ему только что полученный поцелуй.

В это мгновение часы пробили трижды и появилась Нанон.

— Через полчаса начнет светать, — сказала она.

— Как видишь, Нанон, мы прощаемся, — отозвалась Регина.

И они расстались.

Но, прежде чем уйти, Регина удержала руку Петруса.

— Друг мой, — сказала она, — завтра, надеюсь, ты получишь от меня письмо.

— Я тоже надеюсь, — сказал молодой человек.

— Хорошее письмо!

— Все твои письма хороши, Регина, а последнее всегда лучше предыдущих.

— Это будет лучшее из лучших.

— Ах, Господи, я так счастлив, что мне даже страшно.

— Не бойся и будь счастлив, — успокоила его Регина.

— О чем же ты расскажешь мне в этом письме, любовь моя?

— Потерпи! Не следует ли нам оставлять немножко радости на те дни, когда мы не видимся?

— Спасибо, Регина, ты ангел.

— До свидания, Петрус.

— До скорого свидания, верно?

— Поглядите, — вмешалась Нанон, — я же говорила: вот и рассвет.

Петрус горестно покачал головой и пошел прочь, непрестанно оборачиваясь.

Что говорила Нанон о рассвете?

В эту минуту влюбленным, напротив, показалось, что небо затянуто траурным крепом, соловей умолк, звезды погасли: весь этот сказочный мир, созданный для них одних, исчез с их последним поцелуем.

Покидая трех друзей, Сальватор сказал: "Я попытаюсь спасти господина Сарранти, которого должны через неделю казнить".

Когда молодые люди разошлись по своим делам, Сальватор торопливо спустился по улице Анфер, свернул на улицу Лагарп, миновал мост Сен-Мишель, пошел вдоль набережной, и примерно в то же время, когда каждый из трех его друзей прибыл на место свидания, сам он стоял перед зданием префектуры.

Как и в первый раз, привратник остановил Сальватора и спросил:

— Что вам угодно?

Как и в первый раз, Сальватор представился.

— Простите, сударь, — извинился привратник, — я вас не сразу узнал.

Сальватор прошел мимо него.

Потом он пересек двор, вошел под арку, поднялся на третий этаж и очутился в приемной, где сидел дежурный.

— Здесь господин Жакаль? — спросил Сальватор.

— Он вас ждет, — доложил полицейский, распахнув дверь в кабинет г-на Жакаля.

Сальватор вошел и заметил начальника полиции в глубине огромного вольтеровского кресла.

При появлении молодого человека г-н Жакаль поднялся и предупредительно пошел ему навстречу.

— Как видите, я вас ждал, дорогой господин Сальватор, — сказал он.

— Благодарю вас, сударь, — произнес Сальватор свысока (так обычно он говорил с начальником полиции).

— Не вы ли сами предупредили, что нам предстоит небольшая загородная прогулка? — заметил г-н Жакаль.

— Вы правы, — согласился Сальватор.

— Прикажите заложить коляску, — приказал г-н Жакаль дежурному полицейскому.

Тот вышел.

— Садитесь, дорогой господин Сальватор, — пригласил г-н Жакаль молодого человека, указывая на стул. — Через пять минут мы сможем отправиться в путь. Я приказал держать лошадей наготове.

Сальватор сел, но не туда, куда указывал г-н Жакаль, а подальше от начальника полиции.

Можно было подумать, что Сальватор избегал соприкосновения с полицейской ищейкой.

От внимания г-на Жакаля не укрылось это движение, однако он лишь едва заметно сдвинул брови.

Он вынул из кармана табакерку, набил нос табаком, потом откинулся в кресле и поднял очки на лоб.

— Знаете ли, о чем я думал, когда вы вошли, господин Сальватор?

— Нет, сударь, я не умею читать чужие мысли, это не входит в мои обязанности.

— Я спрашивал себя, где вы черпаете силы любить ближних?

— В собственной совести, сударь, — отвечал Сальватор. — Я всегда восхищался, даже больше чем Вергилием, стихами карфагенского поэта, сказавшего так, может быть, именно потому, что он был рабом:

Homo sum, et nil humani a me alienum puto.[28]