— Я вам не сказала, что считаю себя вправе, я сказала, что имею право.

— Значит, я не угадал?

— Нет.

— Позвольте, Лидия, задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— А вы ответите?

— Пока не знаю.

— Чем объяснить, что, имея такую прелестную жену, господин де Маранд, вместо того чтобы бегать за женщинами…

— Что же?

— Не стал мужем собственной жены?

— В этом и состоит тайна, которую я не могу вам открыть, дорогой поэт.

— Почему?

— Повторяю: это не моя тайна.

— Чья же?

— Господина де Маранда… Идемте!

Жан Робер, не находя больше возражений, пошел за своей прекрасной Ариадной по лабиринту особняка на улице Лаффита.

— Ну, по крайней мере, в этом лабиринте нет Минотавра! — прошептал он на ходу.

Апартаменты г-жи де Маранд находились, как нам уже известно, во втором этаже правого крыла в особняке на улице Лаффита, или Артуа, в зависимости от того, позволяют ли нам читатели называть эту улицу ее нынешним именем или станут настаивать на прежнем названии. Здесь мы оставим Жана Робера и г-жу де Маранд по причине, которую даже самый несговорчивый из наших читателей сочтет убедительной: дверь в апартаменты г-жи де Маранд оказалась заперта на два оборота между нами и двумя влюбленными.

Да и что бы мы делали в спальне г-жи де Маранд, этой восхитительной женщины, которую мы любим всей душой? Мы уже знаем эту спальню.

Последуем в менее аристократичный квартал, к которому в задумчивости бредет только что возникший под лучами любви поэт по имени Людовик.

Он пришел на улицу Ульм.

Спроси его кто-нибудь, как он добирался и какие улицы миновал, Людовик не смог бы ответить.

Сквозь неплотно прикрытые ставни первого этажа, занимаемого Брокантой, Баболеном, Фарес, Бабиласом и его товарищами, пробивался свет. Он то становился ярче, то бледнел: это доказывало, что в квартире еще не ложились и свечу переносили из комнаты в комнату.

Людовик подошел ближе и приник глазом к знакомой щели. Но, хотя окно было приотворено, со своего места Людовику так и не удалось ничего разглядеть.

Он понял одно — Рождественская Роза еще не поднималась к себе; ничто не указывало на присутствие девочки в верхнем этаже: ни мягкий свет ночника в ее комнате, ни горшок с розовым кустом, который девочка, входя к себе, выставляла на окно; Людовик крепко-накрепко наказал, чтобы она не оставляла цветы в спальне на ночь.

Итак, не имея возможности видеть, Людовик прислушался.

Улица Ульм, тихая даже днем, словно предместье провинциального города, была в этот час совершенно безлюдна. Пристально вслушиваясь, можно было более или менее разобрать, о чем говорят в первом этаже.

— Что с тобой, миленький? — спрашивала Броканта.

Вопрос этот, очевидно, являлся продолжением разговора, начатого еще до прихода Людовика.

Однако тот, к кому обращалась Броканта, молчал.

— Я спрашиваю, что с тобой, сокровище мое! — продолжала обеспокоенная гадалка.

В ответ — то же молчание.

"О-о! "Миленький" и "сокровище", к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, — проказник и невежа, — подумал Людовик, — и это, конечно, негодник Баболен, что дуется или притворяется больным".

Броканта продолжала расспросы, но по-прежнему не получала ответа. Можно было заметить, что в гамме ее голоса ласковые нотки постепенно сменялись угрожающими.

— Если не будешь отвечать, господин Бабилас, — промолвила наконец цыганка, — обещаю тебе, миленький, что ты у меня дождешься хорошей трепки, слышишь?

Вероятно, существо или, точнее, пес, к которому она обращалась с настойчивыми вопросами, счел за благо для собственной шкуры нарушить молчание и отозвался ворчанием, закончившимся жалобным воем.

— Да что с тобой такое, бедненький мой Бабилас? — вскричала Броканта и тоже испустила жалобный стон, не лишенный определенного сходства с ворчанием ее любимца.

Бабилас, похоже, отлично понял новый вопрос хозяйки и заворчал еще выразительнее; Броканта прямо-таки изумилась.

— Неужели это возможно, Бабилас?

— Да, — отозвался пес на своем языке.

— Баболен! — крикнула Броканта. — Баболен! Слышишь, маленький негодник?

— Что? Что такое? — вскрикнул Баболен, задремавший было и некстати разбуженный матерью.

— Подай карты, бездельник!

— Эге-ге! Карты? Так поздно? Ну и ну! Этого нам только не хватало!

— Карты, я сказала!

Но Баболен что-то проворчал в ответ — это указывало на то, что пареньку был не в диковинку родной язык Бабиласа.

— Не заставляй меня повторять дважды, скверный мальчишка! — пригрозила старуха.

— На что вам карты в такой час? — спросил паренек тоном человека, теряющего надежду урезонить собеседника. — Ваши карты? Прекрасно! А если полиция узнает, что вы гадаете в неурочное время, в два часа ночи?!

— Ах, Боже мой! — прозвенел ласковый голосок Рождественской Розы. — Неужели сейчас и правда два часа ночи?

— Нет, девочка, еще только двенадцать часов! — возразила Броканта.

— Ну да, двенадцать, — хмыкнул Баболен. — Взгляните сами!

Часы пробили один раз, словно желая положить конец их спору.

— Вот видите: час! — воскликнул Баболен.

— Не час, а половина первого, — возмутилась Броканта, желавшая, чтобы последнее слово осталось за ней.

— Да, да, половина первого! А кто это сказал? Ваша проклятая кукушка, которая хлопает одним крылом. Ну, спокойной ночи, мать! Будьте добры, оставьте бедного Баболена в покое: пусть спокойно дрыхнет!

Мы просим у читателя прощения за слово "дрыхнет", однако оно еще употреблялось в описываемую нами эпоху.

Впрочем, Броканта, кажется, отлично поняла, куда клонит Баболен, и закричала:

— Ну, погоди! Я тебе покажу "дрыхнуть"!

Баболен, разумеется, тоже догадался, каким обидным способом собирается его уложить в постель Броканта или, вернее, поднять его с постели; он прыгнул с кровати на 17 1514 пол, а оттуда — к многохвостой плетке, к которой уже протягивала руку Броканта.

— Я у тебя просила не плетку, а карты! — заметила Броканта.

— Да вот они, ваши карты, — подсказал Баболен, подавая старухе карты, а плетку пряча за спиной.

Будто комментируя происходящее, он прибавил:

— Какая тоска: взрослая женщина, а убивает время, занимаясь глупостями, вместо того чтобы спокойно спать!

— Разве можно быть таким невежественным в твои годы! — с презрительным видом повела плечами Броканта. — Неужели ты ничего не видишь, не слышишь, не замечаешь?

— Как же, как же! Я вижу, что уже час ночи; я слышу, как весь Париж давно храпит; я вам замечаю, что пора бы последовать примеру всего города.

Выражение "я вам замечаю" было, может быть, не очень правильным; но читатели помнят, что Баболен не получил хорошего образования.

— Смейся, смейся, несчастный! — вскричала Броканта, вырывая у него из рук карты.

— Боже ты мой! Мать! Ну что я, по-вашему, должен замечать? — спросил Баболен и протяжно зевнул.

— Неужели ты не слышал, что сказал Бабилас?

— A-а, ваш любимец… Этого только не хватало: теперь я еще обязан слушать, что скажет господин Бабилас!

— Так ты его не слушал, еще раз спрашиваю?

— Слушал, слушал.

— И что слышал?

— Стон.

— И ни о чем не догадался?

— Наоборот!

— Отлично! О чем же ты догадался? Отвечай.

— А вы позволите мне лечь спать, если я скажу?

— Да, лентяй ты этакий!

— Я догадался, что у него плохо с животом. Он ел сегодня вечером за четверых, а потому вполне может теперь поскулить за двоих.

— Убирайся спать, злой мальчишка! — выходя из себя, приказала Броканта. — Ты так дураком и помрешь, это предсказываю тебе я!

— Ну-ну, мать, успокойтесь! Вы же знаете, что ваши предсказания — еще не евангельские пророчества. Раз уж вы меня разбудили, объясните хотя бы, чего это Бабилас так надрывается.