— Дядя!

— Я возвращаюсь и вижу: двор превратился в сад, посреди сада — клумба редких цветов… О! Вольер с птицами из Индии, Китая, Калифорнии… Ого! Конюшни с лошадьми за шесть тысяч франков, упряжь с гербами Куртене… Ого-го! И я радостно поднимаюсь наверх, а про себя думаю: «Мой племянник — умный молодой человек, а иметь ум иногда оказывается лучше, чем быть талантливым». Я вижу ковры, мастерскую, достойную самого Гро или Ораса Верне, и думаю: «Ну-ну, все идет отлично!»

— Мне очень жаль, но я должен вам сказать, что вы заблуждаетесь, дядя.

— Значит, все идет плохо?

— Нет, нет, дядюшка. Но прошу мне поверить, что я слишком горд и не могу принимать из чужих рук эту роскошь, с которой вы были так добры меня поздравить, а потому обязан всем этим себе.

— Ах, дьявол! Понимаю! Тебе заказали картину и заплатили вперед?

— Нет, дядя.

— Тебе поручили расписать ротонду в церкви Мадлен?

— Нет, дядя.

— Ты приглашен личным художником с окладом в десять тысяч рублей к его величеству русскому императору?

— Нет, дядя.

— Так ты влез в долги?

Петрус покраснел.

— Ты дал задаток шорнику, каретнику, обойщику и сделал это под именем барона де Куртене, а так как все знают, что ты мой племянник, то тебе поверили в долг.

Петрус опустил голову.

— Однако ты должен понять, — продолжал граф, — что, когда все эти люди явятся ко мне со счетами, я скажу: «Барон Эрбель? Не знаю такого!»

— Дядюшка, успокойтесь, — возразил Петрус, — никто к вам не придет.

— К кому же они придут?

— Ко мне.

— А когда они придут, ты будешь в состоянии расплатиться?

— Я постараюсь…

— Знаю, как ты стараешься: гуляешь до обеда в лесу, чтобы встретить госпожу графиню Рапт, проводишь все вечера напролет в Опере или Опере-буфф, чтобы издали поклониться госпоже графине Рапт, а каждую ночь тащишься на бал, чтобы пожать ручку госпоже графине Рапт, так?

— Дядя!

— Да, правду слушать трудно, не так ли? Но ты ее все-таки услышишь.

— Дядя! Я, кажется, ничего у вас не прошу… — гордо начал Петрус.

— Черт побери! Это меня и беспокоит больше всего! Раз ты ничего не просишь ни у любовницы, ни у меня, а тратишь тридцать-сорок тысяч франков в год, значит, ты берешь у своего отца-пирата.

— Да, и должен даже сказать, дорогой дядюшка, что мой отец-пират не только не отказывает мне в том, о чем я его прошу, но и избавляет меня от своих нравоучений.

— То есть ты ставишь мне его в пример? Что ж, я постараюсь стать таким же нещепетильным, как он. Но сейчас я тебе должен сказать, почему, входя сюда, я был не в духе и почему говорил с тобой вначале довольно резко.

— Я не требую от вас никаких объяснений.

— Правильно: раз ты ничего у меня не просишь…

— Только вашу дружбу, как всегда, дядя.

— Чтобы ты не отказал мне в своей, я все-таки обязан сказать, что послужило причиной моего дурного расположения духа.

— Я слушаю, дядюшка.

— Знаком ли ты… Впрочем, тебе ни к чему его знать… Я расскажу одну историю; ее героя мы назовем ***. Слушай и постарайся понять, почему я был не в духе. Один славный мастеровой пришел из Лиона в Париж пешком лет тридцать тому назад без единого су в кармане, у него не было ни чулок, ни рубашки. Он жил в нищете, но не терял терпения, а через пять лет возглавил бумагопрядильню и стал получать три тысячи франков. Он богат, верно? Человек, прибывший в Париж босиком и получающий три тысячи франков — настоящий богач. Богат тот, кого труд заставил позабыть о страстях, о потребностях, о капризах, о фантазиях. Однако через два года после того, как он пришел в Париж, его жена разрешилась сыном и умерла.

«На кого мне выучить своего сына?» — подумал отец, когда мальчику исполнилось пятнадцать лет.

Само собой разумеется, что ему и в голову не пришло научить сына своему ремеслу. Вы знаете, что при дворе меня зовут якобинцем, и я должен сказать, что эта понятная родительская гордыня, заключающаяся в том, чтобы обеспечить сыну более высокое положение, чем свое собственное, является одной из самых замечательных идей революции восемьдесят девятого года, и если бы у нее были только подобные идеи, я бы ей многое простил… Итак, этот отец себе сказал: «Я всю жизнь трудился до кровавого пота, работал как каторжник; мой сын не должен страдать, как я. Из трех тысяч жалованья половину я отдам на образование сына. Когда выучится, станет кем захочет — адвокатом, врачом или художником. Не важно, кем он станет, лишь бы стал кем-нибудь».

И молодого человека определили в один из лучших парижских пансионов. Отец жил на оставшиеся полторы тысячи франков… да нет, на тысячу, потому что, как ты понимаешь, надо было еще одевать сына и давать ему деньги на карманные расходы, что составляло пятьсот франков… Ты меня слушаешь, Петрус?

— С огромным вниманием, дорогой дядя, хотя и не догадываюсь, куда вы клоните.

— Скоро узнаешь, только слушай внимательно и ничего не пропусти.

Граф вынул из кармана табакерку, а Петрус приготовился слушать так же внимательно, как слушал до сих пор.

Граф Эрбель с наслаждением втянул в себя понюшку табаку, стряхнул последние его крошки с жабо и продолжал:

— Мальчика поместили в один из лучших парижских коллежей, и, кроме положенных уроков, он занимался еще немецким и английским языками, а также музыкой. Годовой расход достиг уже не двух, а двух с половиной тысяч франков. Отец жил на пятьсот франков в год, но что значила для него пища телесная, раз его сын обильно получал духовную пищу?

Молодой человек учился потихоньку, и даже довольно хорошо; наградой отцу за его лишения были похвальные отзывы о сыне: тот прилежно занимался, не шалил и делал успехи.

В восемнадцать лет он окончил коллеж, зная немного греческий, немного латынь, немного говорил по-немецки и по-английски. Заметь, что он знал всего понемногу за полторы тысячи франков, которых стоило отцу его обучение, а немного — это мало. Зато, надобно отметить, он прекрасно играл на фортепьяно, и когда отец спросил, кем мальчик хотел бы стать, тот смело и без колебаний отвечал: «Музыкантом!»

Отец не очень хорошо знал, что такое музыкант. Он представлял себе артиста, дающего концерты под открытым небом на виоле, арфе или скрипке. Но это ничего не значило: сын хотел стать музыкантом, и он был вправе выбирать.

Молодого человека спросили, у кого он хочет продолжать занятия музыкой. Он назвал самого известного пианиста того времени.

С большим трудом маэстро согласился давать три урока в неделю по десять франков за каждый, что в месяц составляло двенадцать уроков или сто двадцать франков.

Между тысячью четырьмястами сорока франками и двумя с половиной тысячами разница небольшая, так стоило ли сокращать содержание бедному мальчику, да и что он вообще мог себе позволить на тысячу сто шестьдесят франков!

К счастью, отцу в то время повысили жалованье на шестьсот франков. Как он обрадовался! Он мог выделить на содержание сына тысячу семьсот шестьдесят франков. Он же сам жил все это время на пятьсот франков — проживет и дальше!

Однако был необходим инструмент. Мальчик мог учиться только на инструменте фабрики Эрара! Учитель шепнул два слова знаменитому мастеру, и тот уступил фортепьяно стоимостью в четыре тысячи всего за две тысячи шестьсот франков, и то в рассрочку на два года. Они договорились, что ученик будет выплачивать по сотне франков в месяц из своих тысячи семисот шестидесяти франков.

Через два года ученик добился определенных успехов, по мнению многих, только не своих соседей. (Обычно соседи бывают несправедливы к чужим успехам, которые развиваются у них на виду и, главное, на слуху.) Они полагали, что молодой исполнитель слаб, если не может поскорее преодолеть трудности, которыми потчует их с утра до вечера. Соседи пианиста всегда несправедливы. Однако молодой человек был равнодушен к их несправедливости. Он упорно играл этюды Беллини и вариации на тему «Лесного Робина» Моцарта, «Freischutz»[20] Вебера, «Семирамиды» Россини.