Первое, что поразило графа Эрбеля, когда он постучал в свежевыкрашенную дверь, — лакей, в такой же ливрее, как его собственные слуги, то есть в ливрее дома Куртене, спросивший:

— Что угодно господину?

— Как это «что угодно», негодяй? — смерив лакея взглядом с головы до ног, отозвался граф. — Мне угодно видеть своего племянника; за этим я, собственно, и пришел.

— Так, значит, сударь, вы генерал граф Эрбель? — с поклоном уточнил лакей.

— Разумеется, я генерал граф Эрбель, — подтвердил генерал насмешливым тоном, — раз я тебе говорю, что пришел к племяннику, а у моего племянника, насколько я знаю, другого дяди нет.

— Сейчас я доложу хозяину, — сказал слуга.

— Он один? — спросил генерал, вставляя в глаз монокль, чтобы получше рассмотреть двор, посыпанный речным песком, а не мощенный, как раньше, песчаником.

— Нет, господин граф, он не один.

— С женщиной? — спросил генерал.

— У него двое его друзей: господин Жан Робер и господин Людовик.

— Ну ладно, предупредите его, что я здесь и скоро поднимусь к нему. Я хочу осмотреть дом: кажется, здесь премило.

Как мы видели, лакей поднялся к Петрусу.

Оставшись один, генерал мог рассмотреть все не торопясь и оценить разнообразные изменения, которым подверглись владения — точнее, место обитания — его племянника.

— О-о! — воскликнул он. — Похоже, домовладелец Петруса приказал подновить свой домишко: вместо навозной кучи — клумба с редкими цветами; вольер с зелеными попугайчиками, белыми павлинами и черными лебедями взамен клеток с кроликами; а там, где был навес, теперь конюшни и каретные сараи… A-а, ей-Богу, вот недурная упряжь.

И он подошел как знаток к подставке для конской сбруи, на которой громоздились предметы, привлёкшие его внимание.

— А-а! — сказал он. — Герб Куртене! Значит, упряжь принадлежит моему племяннику. Ах так! Уж не появился ли у него еще один дядюшка, о котором я не знал, и не получил ли он после него наследства?

Рассуждая сам с собою, генерал выглядел скорее удивленным, нежели огорченным или озадаченным. Но, войдя в сарай и внимательно осмотрев элегантную двухместную карету от Бендера, а затем погладив в конюшне двух лошадей, купленных, по всей видимости, у Дрейка, он задумался и лицо его выразило неописуемую грусть.

— Отличные лошадки! — поглаживая животных, прошептал он. — Такая упряжка стоит шесть тысяч франков, не меньше… Возможно ли, чтобы такие лошади принадлежали нищему художнику с годовым доходом едва ли в десять тысяч?

Генерал решил, что чего-нибудь не понял, когда осматривал герб на упряжи, и пошел взглянуть на дверцу кареты. На ней, черт побери, тоже красовался герб Куртене, украшенный короной или, точнее, баронским обручем.

— Так-так, — пробормотал он. — Я — граф, его отец-корсар — виконт, он — барон. Хорошо еще, что он удовольствовался обручем и не посягнул на закрытую корону!.. Но в конце концов, — прибавил генерал, — если бы мальчик ее и взял, он имел бы на это право: наши предки царствовали.

Он в последний раз взглянул на лошадей, упряжь, вольер, цветы и песок, блестевший под ногами, будто жемчуг, и пошел вверх по лестнице к племяннику. Но, дойдя до второго этажа, он остановился и смахнул слезу:

— Бедный Пьер! — прошептал он. — Неужели твой сын стал бесчестным человеком?!

Пьером звали брата графа Эрбеля, того самого, которого генерал насмешливо жаловал званием якобинца, пирата, морского разбойника.

Пока граф Эрбель произносил эти слова и тайком вытирал слезу, он услышал, как кто-то торопливо сбегает с третьего этажа, радостно крича:

— Здравствуйте, дядя! Здравствуйте, дорогой! Что же вы не поднимаетесь?

— Здравствуйте, любезный племянничек! — сухо выговорил в ответ граф Эрбель.

— О-о! Каким тоном вы это сказали, дядя! — удивился молодой человек.

— Чего же ты ожидал? Я говорю то, что чувствую, — парировал генерал, берясь за перила и продолжая подниматься по лестнице.

Не прибавив больше ни слова, он вошел, выбрал взглядом лучшее кресло и упал в него, издав при этом «уф», что не предвещало ничего хорошего.

— Кажется, я не ошибся, — пробормотал Петрус.

Он подошел к генералу и продолжал:

— Дорогой дядя! Позвольте вам заметить, что вы сегодня утром как будто не в очень хорошем настроении.

— Нет, разумеется, — согласился генерал. — Я не в духе, но это мое право.

— Я далек от того, чтобы оспаривать у вас это право, дорогой дядюшка. Я отлично знаю, что у вас ровный характер, и полагаю, что, раз вы в дурном расположении духа, это неспроста.

— Вы совершенно правы, любезный племянник.

— Может быть, дядя, к вам спозаранку явился незваный гость?

— Нет, однако я получил письмо, причинившее мне немало хлопот, Петрус.

— Я так и думал. Держу пари, что это письмо от маркизы де Латурнель.

— Ты позволяешь себе говорить в неподобающем тоне, Петрус. Разреши тебе напомнить, что в данный момент ты проявляешь неуважение к двум старикам.

Петрус, севший было на складной стульчик, вскочил словно подброшенный пружиной.

— Прошу прощения, дядя, — сказал он. — Вы меня пугаете! Я никогда не слышал, чтобы вы говорили со мной столь резко.

— Дело в том, Петрус, что до сих пор у меня не было повода для тех серьезных упреков, которые я собираюсь сегодня вам высказать.

— Поверьте, дядя, что я готов почтительно принять ваши упреки, сожалея лишь о том, что я их заслужил, поскольку, раз вам есть в чем меня упрекнуть, дядя, значит, я того заслуживаю.

— Судите сами! Но сначала прошу вас выслушать меня и отнестись к моим словам серьезно, Петрус.

— Я вас слушаю.

Генерал указал племяннику на стул, но Петрус жестом попросил позволения слушать стоя.

И стал ждать обвинения, как подобает преступнику, стоящему перед судьей.

Граф Эрбель устроился в кресле поудобнее: старый сибарит любил читать нравоучения, расположившись со всеми удобствами.

Петрус следил за ним с некоторым беспокойством. Граф вынул из кармана табакерку, с наслаждением втянул понюшку испанского табаку, сбил щелчком с жилета табачную крошку и заговорил совершенно другим тоном:

— Итак, дорогой племянник, мы, значит, решили последовать советам нашего доброго дядюшки?

Улыбка снова осветила лицо Петруса, принявшее было подобавшее случаю выражение.

— Каким советам, дорогой дядя? — спросил он.

— По поводу госпожи де Маранд.

— Госпожи де Маранд?

— Да.

— Клянусь, дядя, что я не знаю, о чем вы говорите.

— Скромничаешь? Хорошо, молодой человек. Это добродетель, нам в свое время незнакомая, однако я не прочь признать ее за другими.

— Дядюшка, клянусь вам…

— В наше время, — продолжал генерал, — когда молодой человек из хорошей семьи с громким именем имел несчастье родиться младшим, то есть оставался без гроша, то, клянусь честью, если он был недурен собой, хорошо сложен, галантен, то извлекал из этого пользу. Когда природа оказалась к вам щедра, а удача скупа, надо уметь пользоваться дарами природы.

— Дорогой дядя! Должен вам признаться, что понимаю все меньше и меньше.

— Не станешь же ты меня уверять, что не видел в театре «Школу буржуа»?..

— Да, дядюшка, я видел эту пьесу.

— Неужели ты не аплодировал маркизу де Монкаду?

— Я аплодировал его игре, потому что Арман прекрасно исполняет эту роль, но его действиям я не рукоплескал.

— Так вы добродетельны, дражайший племянник?

— Нет, дядюшка. Но быть добродетельным или допускать, что мужчина может получать деньги от женщины…

— Ба, милый друг! Когда ты сам беден, а женщина богата, как госпожа де Маранд или графиня Рапт…

— Дядя! — вскричал Петрус и вскочил со своего места.

— Сядь, племянник! Сядь! Теперь это немодно. Не будем об этом говорить, времена меняются. Однако что ж ты хочешь! Четыре месяца назад я оставил тебя в мастерской, украшенной эскизами, да прилегавшей к ней крохотной спальне, которые убирала привратница, громко называвшаяся служанкой. Я вытирал ноги о старенькую циновку перед дверью, я видел, как ты преспокойно отправляешься в Латинский квартал, чтобы на двадцать два су пообедать у Фликото, и подумал: «Мой племянник — нищий художник, зарабатывающий тысяч пять своей кистью, но он не хочет влезать в долги или сидеть на шее у несчастного отца; мой племянник — честный малый, но дурак. Значит, я должен дать ему хороший совет». И я советую ему то же, что господин де Лозен — своему племяннику. Я говорю: «Мальчик, ты хорош собой, у тебя изысканные манеры. Вот принцесса. Ее зовут не герцогиня Беррийская, она не дочь регента, но она купается в миллионах…»