— Хорошо, Льюис. Даю тебе время до понедельника, но ты должен отправить работу раньше, понял?

Я обратилась к остальным.

— Есть какие-то вопросы перед экзаменом?

Ребята покачали головами, бормоча, что вопросов нет. Я надеялась, что ничего страшного нет, хотя и наблюдала чрезмерную расслабленность у некоторых студентов в подготовке к лекциям, отсутствие желания учиться, чего у меня не было во времена студенчества. Я закрыла блокнот.

— Ну что ж, удачи. Вы знаете, где меня найти, если понадоблюсь.

Студенты покинули кабинет, за исключением Ани.

— Я хотела поблагодарить вас за поддержку в этом семестре, Элли. — Она вытащила из сумки и застенчиво протянула мне коробку шоколадных конфет.

В начале семестра, Аня, страдая от приступов тревоги, пропускала лекции. Студенческий консультационный центр специально для нее составил план, чтобы помочь обрести уверенность на курсе.

В течении последнего месяца, каждый четверг, мы проходили с ней материал, который она пропустила. На самом деле, было несложно. Аня — потрясающе умная девушка, и я бы ни за что не позволила ей бросить курс. Но она постоянно благодарила меня.

— Аня, это действительно лишнее.

Выражение ее лица смягчилось, выдав волнение.

— Элли, даже не знаю, где бы я сейчас была, если бы не вы. Спасибо.

Глаза девушки наполнились слезами.

— Я никогда не рассказывала, что случилось на самом деле. Вам, наверное, хочется узнать?

— Нет, нет. — Мой поспешный ответ удивил ее. — Прости, я хочу сказать, что ты не обязана делиться подробностями со мной. Ведь это очень личное. Может, будет лучше, если ты поговоришь об этом с подругой. Но знай, что я всегда готова помочь тебе с учебой. В любое время дня и ночи.

Это все, на что я способна, потому как открыто проявлять эмоции или разговаривать по душам я не умею.

— Спасибо, Элли.

— В любое время, — улыбнулась я, провожая ее до двери.

***

Я та еще спортсменка, но пробежки не позволяли мне расширяться в бедрах до размеров маленькой бочки, даже после чизкейков. Пару раз в неделю я выбиралась побегать с моей старой школьной подругой Рут в парке Сефтон недалеко от моего дома. Мне нравилось удобство широкой и плоской дорожки, петляющей неправильным прямоугольником в тени узловатых каштанов. Временами мы забегали в места, где среди зеленых лужаек раскинулись водопады, пещеры или озера. Здесь царило разнообразие, присущее викторианской эпохе: сцена, фонтан Эроса, пальмовый домик, трёхъярусная оранжерея с куполом и коллекцией больших растений. Но сегодня у Рут другие планы.

— У нее запись к пластическому хирургу, — объяснила я Эду прерывающимся голосом. Мы с ним бежали по железному мосту, растянувшемуся над Фейри Глен.^[8] — Она решила потратить деньги от развода на пластику груди. Очевидно, с Энди все плохо закончилось.

— «Нет» цивилизованному разводу, на который она надеялась? — спросил Эд.

— Не сработало. Но я так рада, что она полна решимости двигаться дальше.

Он подавил улыбку, прекрасно зная, что в романтических бедах я выбирада нейтралитет. Дело не в том, что не умела сочувствовать. Я могу выслушать, произнести нужные слова, но видеть, как страдают люди и льют слезы в чашку чая — выше моих сил. По мне так лучше пропустить этот период и сразу перейти к тому времени, когда можно вновь обсуждать фильмы, политику или нейронную передачу сигналов.

Мы добежали до дороги, уходящей к озеру с лодками. Эд направился вверх по холму, дальше от воды. Что напомнило мне о другой приятной мысли — скоро домой. Вот уже тридцать пять минут я пыхтела и тяжело дышала, и этому не видно конца.

— Помедленнее? — спросил Эд.

— Все в порядке, — воспротивилась я. — Вперед!

Мы направились к машине, обсуждая текущие дела: планы на выходные, наши семьи, книги. У нас с Эдом схожие вкусы в чтении, его рекомендации мне нравятся, за исключением «Дайсмен, или человек жребия» и стихов. Ни первое, ни второе я терпеть не могу.

— Пару дней назад я начала «Слепого убийцу» Маргарет Этвуд, — сообщила я ему.

— Ну и как?

— Хорошо. Хотя временами трудно сконцентрироваться.

В самую последнюю минуту мы увернулись от маленького мальчика на велосипеде, мчащегося прямо на нас.

— Из-за письма, которое ты нашла у бабушки? Переживаешь?

— А ты бы не переживал?

— Наверное, да.

Мои ноги внезапно отказались двигаться, и я наклонилась вперед, задыхаясь. Когда Эд подошел ко мне, я уже выпрямилась.

— Элли, они могли быть просто друзьями.

— Мама выглядела влюбленной. Они держались за руки. А то письмо? К тому же, я так похожа на него. У нас одинаковая щербинка.

— Хм.

Мы снова побежали, на этот раз медленнее.

— Что мне делать? — спросила я.

— Не знаю.

Этот ответ меня обескуражил — Эд всегда знал, что делать.

Когда в четырнадцать я уронила свой автобусный проездной в водосток, он знал, что делать. Когда я продавала свою первую квартиру, а жилищная инспекция обнаружила скрытую утечку воды, он знал, что делать. Я всегда была уверена, что даже находясь в воздушном шаре высоко над землей с десятью другими людьми, он будет знать, что делать.

— Я понимаю, что у тебя куча вопросов, — продолжил он. — Но письму должно быть объяснение.

— Какое?

— Не знаю.

Второе «не знаю» за один разговор. Мое сердце сжалось.

Когда Эд открыл машину, мои мысли снова вернулись к фотографии. Какой беспечной, счастливой и молодой выглядела на ней моя мама! Я даже боюсь представить, о чем она думала спустя всего лишь несколько недель, когда поняла, в какую катастрофу попала.

Изменения в теле на первых порах были едва заметны. Один или два прыщика на спине, жирная лоснящаяся кожа, как у подростка, мягкие ноющие связки. Она чувствовала — что-то происходит, непонятная болезнь. И еще она уставала как никогда. Такая сокрушительная обессиленность, что иногда требовались огромные усилия, чтобы просто открыть глаза. Она молилась, чтобы это состояние прошло. Но проходили дни, а ее состояние не улучшалось. Мимолетно она отмечала тупую пульсирующую боль в груди и животе, как в определенные дни месяца. В последнее время боль сопровождалась увеличением наполненных кровью вен в груди, вокруг сосков. И эти определенные дни месяца все не наступали. Проходили недели, но не было и намека на менструацию. Ее беспокойство росло, наполняя спальню, словно черный дым. Кому сказать? Это невозможно. Это разрушит жизнь. Поэтому она надеялась, что и рассказывать будет нечего. Однажды утром она проснется и обнаружит след на прокладке, которую надевала каждую ночь, в надежде, что это заставит ее тело функционировать, как прежде.

Иногда проезжая мимо отделения хирургии в конце улицы, она поглядывала на дверь, за которой могло быть решение проблемы. Доктор Дженнингс был их семейным доктором. Он делал ей, маленькой девочке, уколы и лечил от кашля. Мама до сих пор каждое Рождество приносила ему домашний чатни.^[9] Девушка хотела зайти к нему, но боялась. Отделение было маленьким, и доктор мог случайно проговориться маме. Узнав, родители будут убиты, что дочь подвела всех, и в наказание отправится прямиком в ад. А значит, их молитвы, вознесенные в церкви, были бесполезны.

От стыда сердце бешено стучало, лицо горело. Она не видела выхода. А понимание того, что любима, не приносило успокоения. Как раз наоборот. Окружающие думали, что она честная, верная и абсолютно идеальная. Никому не хочется обнажать свою темную сторону, показывая, как под влиянием вожделения и страсти, ты способен стать обычным эгоистом, отбросив всех и вся.

Но очень скоро придется признаться. Ее фигура менялась и лишь вопрос времени, когда одежда станет тесной. Она все понимала, но продолжала молчать и бездействовать, не зная, что делать. Страх сковывал ее.