— Все в порядке?

Подняв голову, увидела консьержа, всматривающегося в темноте. Я выпрямилась. Эд встал, чтобы поговорить с ним.

— Да, хорошо. Grazie.

— Ах! Мне жаль! Мой коллега увидел по камерам наблюдения, что сеньора упала. Не нужна ли вам медицинская помощь?

— Я в порядке. Честно. Но спасибо, — ответила я.

— Без проблем. Еще раз извините, что потревожил вас, — искренне проговорил он перед тем, как уйти.

С тех пор, как из ее любящих объятий вырвали Кристофера, прошли месяцы, а гнев Пегги рос и усиливался. Временами казалось, что бурлящая в венах злость, словно горячая ртуть, — единственное настоящее чувство, которое у нее осталось.

Она начала презирать все, что было связано с ее отцом, на которого когда-то смотрела с обожанием. Теперь она видела совершенно другого человека. Она задыхалась от зловония табака, исходившего от его усов. Жир, нависавший над его брюками, и то с какой прожорливостью он ел, насыщая свою жадность, вызывали отвращение. Ей было ненавистно сидеть с ним за одним обеденным столом, пить воду из одного крана, дышать одним застоявшимся воздухом их гостиной.

Лживая мать была ничуть не лучше. Пегги претила мысль находиться рядом с ней. Не извинившись, мать надеялась на прощение, очевидно свято веря, что «нормальные» отношения можно восстановить и так. Но девушка не ждала извинений. Сочувствие, нежность или сострадание были ей не нужны, потому что больше всего она презирала только одного человека — саму себя. Это она подписала бумаги. Она позволила забрать сына. Пусть и в полусознательном состоянии, по глупости, блуждая словно в тумане. Она никогда не поверит, что так будет «к лучшему». Проведя всю осознанную жизнь в абсолютном послушании, она не знала, как бороться, и за это не могла простить себя.

Пегги отказалась ходить в церковь. Сидеть рядом с родителями, слушать, как они бормочут молитвы, было выше ее сил. Ее мозг не мог соотнести слова, произносимые в этих золотых стенах, с тем, что произошло в ее жизни. Христианские ценности, которым ее учили: доброта, человечность, любовь. Именно в этом заключаются библейские уроки, не так ли? Теперь, когда она сидела в церкви на холодной скамье и слушала проповеди, каждое слово, словно деревянное яйцо, отдавало фальшью и пустотой. Где были все эти ценности в тот день, когда ее ребенка отдали незнакомцу, как будто настоящей матери никогда не существовало?

***

Когда мягкие ткани растянутого живота после родов постепенно сокращались, девушка продолжала существовать, но не жить. Каждое утро вставала, садилась в автобус, ехала на новую работу секретарем менеджера спичечной фабрики. Ее босс был неплохим. И Пегги была готова мириться с тем, что он разглядывал ее грудь, пока она печатала на машинке.

Но однажды покинув дом утром как обычно, она решила, что хватит — она не пойдет больше на работу и вместо этого взяла такси в Найтингейл-Хаус.

Водитель высадил ее за воротами, и Пегги направилась по той же самой хрусткой дорожке, по которой ходила беременной и удивилась зловещему и мрачному виду здания. Когда девушка позвонила в колокольчик, одна из медсестер открыла и тут же застыла, узнав непрошенную гостью. Затем, попросив подождать в холле, ушла.

Появление молодой женщины вызвало, как позже опишет полиции директриса, «ужасную сцену». Все, что девушка хотела узнать, это где ее сын и вернуть то, что по праву принадлежало ей.

— Но Пегги, он не твой, — спорила матрона.

Сначала она сочувствовала, но когда девушка отказалась согласиться, схватила ее за руку и позвала двух медсестер на помощь, чтобы вытолкнуть гостью за дверь. Отказываясь уходить, Пегги сидела на ступеньках, пока позже не приехала полиция и не отвезла ее домой.

Миссис Беннетт из соседнего дома чистила крыльцо в то время, когда подъехала полицейская машина и все видела. После этого Пегги в течение нескольких месяцев была темой разговоров всей улицы. В глазах рыдающей в подушку каждую ночь матери, такой позор был намного хуже, чем все то, через что пришлось пройти дочери.

***

Когда наступило второе лето со дня рождения Кристофера, Пегги уже не могла терпеть. В 1965 году ей исполнилось двадцать четыре, вполне достаточно, чтобы уехать так далеко, как только можно себе вообразить.

Она думала о Джеке Ньюмене в Голливуде, в блаженном неведении о судьбе своего ребенка. Сына, о существовании которого он никогда не ведал. И как она подозревала, вряд ли захотевшем иметь с мальчиком что-либо общее, даже если бы и знал. Вспоминая его сейчас, ей было трудно понять, чем он ее околдовал. Обаяние актера было поверхностным, улыбки одинаковыми. Но в одном парень был прав: за пределами ее дома действительно был целый мир.

Вооружившись базовыми знаниями французского языка и скудными сбережениями, Пегги упаковала сумку и отправилась в Париж. Сначала на пароме через Ла-Манш, а затем на поезде. Она была напугана и растеряна, что в ее ситуации нормально. Но кроме собственного страха, другие, более важные вещи, отвлекали ее. Благодаря театральному опыту девушка устроилась администратором кабаре. Конечно, место не из приличных, да и платили плохо, но было плевать. Смотреть на девушек, одетых в перья, воскрешая в памяти романтику Belle Epoque,^[51] стало единственной радостью в ее мрачной жизни, настолько наполненной страданиями, что казалось, она больше не сможет снова улыбаться. Потому что не заслужила.

Пегги не желала заглушать боль или переставать думать о Кристофере и о том, куда его забрали. Ей не забыть, как крошечная ручка сына сжимала ее руку. Сердце таяло от любви к нему в те идеальные и невозможные несколько недель, когда они были вместе.

Не знать, где он, было подобно смерти. Она пыталась успокоить себя мыслями, что в семье, где родители так сильно хотели ребенка, что пошли на усыновление, царила атмосфера радости и счастья. Она надеялась, что новая семья избалует Кристофера своей любовью и нежностью.

Но ночами лежа на тонком матрасе она снова и снова погружалась в отчаяние. Были моменты, когда внутри живота чувствовалась пульсация, будто сын все еще пинался в ней. Тогда Пегги закрывала глаза и в мечтах переносилась в Найтингейл-Хаус, где нюхала мягкую сладкую кожу сына, целовала пушок темных волос на маленькой головке, наблюдала, как во сне крошечная грудь сына вздымается и опускается.

Эд

Годы дружбы с Элли прошли разные периоды в их отношениях. Временами Эд чувствовал такую близость с девушкой, словно она его продолжение. Но были моменты, когда они отдалялись друг от друга так, что болела душа. Был ли он когда-либо влюблен в нее? Конечно. Он никогда не отрицал очарования девушки, это было бы несправедливо. Но когда Элли вышла из такси, чтобы встретить его, хотелось присвистнуть от восхищения. Шутка была бы расценена ими обоими как ребячество, выходка, дурачество. Только сейчас он осознал это.

Находясь рядом с Элли, он дышал полной грудью, чувствовал легкость во всем, свободу движений. Ее жесты и улыбки были невозможно естественными, такими настоящими. Любая мелочь в ней поднимала ему настроение.

Каждый день, проведенный в Италии, привносил большую ясность в проблемы, беспокоившие его. И все же вопросы остались. Похоронил ли он чувства к Элли? Почему они решили, что их отношения платонические? А может, это у него не хватило смелости признать их? Являются ли сегодняшние чувства к девушке новыми или возрожденными? Он не знал. Чувства к старому школьному другу готовы были вырваться из него, как бабочка, слишком долго лежавшая в коконе.