Итак, всякое беспокойство в отношении пищи и питья у меня исчезло. Ясно, что я не умру от их недостатка, да и остальные, возможно грозящие мне опасности будут успешно преодолены. — Ведь в том, как я избегнул смерти от жажды и от голода, несомненно, видна рука Провидения, и я был уверен, что она не оставит меня и в будущем.

Шли дни. Каждый час казался целым днем. Чтобы убить время, я считал не только часы, но и минуты, занимаясь этим по нескольку часов подряд, заняться все равно было нечем[26]. — У меня были с собой часы, подаренные матерью, их тиканье усиливалось, отражаясь от деревянных стен моей камеры. Я бережно заводил часы, боясь, как бы они случайно не остановились.

Не то чтобы меня интересовало время суток. В этом не было смысла. И хотя ни один луч солнца не мог проникнуть в мою темницу, я все же знал ночь сейчас или день. Вы удивитесь, конечно, ведь в полном мраке, окружавшем меня, невозможно было отличить день от ночи.

А дело было вот в чем. Всю жизнь я ложился спать в десять часов вечера, и вставал ровно в шесть утра. Таково было правило в доме моего отца и в доме моего дяди — там с этим было особо строго. Естественно, что, когда наступало десять часов, меня сразу начинало клонить ко сну. Привычка была так сильна, что не изменила мне и в этой новой для меня обстановке. Когда мне захотелось спать, я подумал, что, должно быть, уже десять часов вечера, — часы это подтвердили. Когда проснулся, стрелки показали шесть часов. Я был уверен, что мог бы считать дни и без часов, но ведь привычки мои могут измениться, и я стал аккуратно следить за часами.

Заведя специальную палочку, я на ней стал делать зарубки, отмечая прошедшие сутки. Мой календарь велся с большой аккуратностью. Я сомневался только в том, сколько прошло дней, пока я не догадался вести им счет. Я определил количество этих дней наугад как четыре. Впоследствии оказалось, что я не ошибся.

Я был в подавленном состоянии духа, иногда совсем опускал голову, но никогда не отчаивался.

Сильнее всего я страдал теперь от отсутствия света. Сначала на первом плане была невозможность вытянуться во весь рост и жесткие дубовые доски, — от них болели все бока. Но потом я к этому привык, кроме того сделал свое ложе помягче:

В ящике, который находился за моим продовольственным складом, лежали плотно уложенные «штуки» сукна. Вытащив галеты и убрав доску задней стенки, которая не давала галетам выпадать, я ощупал этот ящик. В отличие от ящика с галетами, он был сколочен крепко, вверху и внизу к тому же стянут железными лентами, и стенка его состояла не из двух, а из четырех досок. Да, стучать здесь каблуками бесполезно. Я ножом перерезал доску поперек там, где уже было отверстие, — вторую от края. Затем пришлось долго колотить ногами, крутить руками полвинки, пока удалось их оторвать от металлических лент. В ящике (его размер по вертикали был таким же, как у ящика с галетами — где-то девяносто сантиметров) стояли «штуки». Я с трудом выдернул одну (ее толщина позволяла это сделать через щель, образованную оторванной доской), затем вторую. Восстановив целостность задней стенки «продовольственного склада», сложил в него галеты, и, расстелив свою дорогостоящую (ведь это была очень тонкая, дорогая ткань) постель, почувствовал себя гораздо уютнее, чем раньше.

Но вот привыкнуть к окружающему беспросветному мраку, который, казалось, причинял мне физические страдания, никак не мог. Трудно описать, что испытываешь в полной темноте! Только теперь я понял, почему подземная темница всегда считалась самым страшным наказанием для узника. Неудивительно, что люди становились седыми и иногда сходили с ума при таких обстоятельствах.

Медленно и совсем не весело тянулось время.

Я прекрасно знал, какова погода снаружи. Я мог отличить небольшой ветер от свежего ветра и от бури, знал, когда они возникли и когда закончились, — совсем так, словно находился на палубе. Качка корабля, скрип его корпуса говорили мне о силе ветра и о том, какова погода — плохая или хорошая.

На шестой день — то есть на десятый с момента отплытия, но шестой по моему календарю — начался настоящий шторм. Он сотрясал все судно так, как будто собирался разнести его вдребезги. Временами я думал, что большой корабль действительно разлетится на куски. Огромные ящики и бочки со страшным треском колотились друг о друга и о стенки трюма. Могучие валы обрушивались на корабль с таким ужасным грохотом, как будто по обшивке изо всех сил били тяжелым молотом или тараном.

Я не сомневался, что судно, того и гляди, пойдет ко дну. Можете себе представить, что я испытывал! Нечего и говорить, как мне было страшно, когда я думал о том, что корабль потерпит крушение, а я, запертый в своей коробке, не буду иметь возможности спастись. От таких мыслей меня сковывал ужас. Я уверен, что не так боялся бы бури, если бы находился на палубе.

К довершению бед, у меня снова начались приступы морской болезни — это всегда бывает с многими, кто впервые попадают в шторм. Это очень легко объяснить — качка корабля во время бури усиливается.

Почти сорок часов продолжалась буря, наконец ветер перестал обрушивать валы на судно. Но, несмотря на то, что ветер прекратился, корабль все еще качался, балки скрипели, ящики и бочки двигались и ударялись друг о друга так же, как и раньше. Причиной этому была «мертвая» зыбь, которая постоянно следует за сильным штормом и которая не менее опасна для корабля, чем буря. Иногда при сильной зыби ломаются мачты, и корабль валится набок — катастрофа, которой моряки очень боятся.

Зыбь постепенно стихла, а через двадцать четыре часа прекратилась совершенно. И казалось, что корабль скользит по морю еще более плавно, чем до шторма. Тошнота моя также стала утихать, я почувствовал себя лучше и даже веселее. Но так как страх заставил меня бодрствовать все время, пока бушевала буря, да и болезнь не оставляла меня во все время свирепой качки, то теперь я был совершенно измучен и, как только все успокоилось, заснул глубоким сном.

Сон мой был мучительным. Во сне я тонул запертый в трюме, без возможности выплыть. И вот лежу на дне моря, мертвый, но в сознании, — все вижу и чувствую. Вижу отвратительных зеленых чудовищ, крабов или омаров, ползущих ко мне, чтобы ухватить меня своими громадными клешнями и растерзать.

Вот самый большой и страшный из них все ближе и ближе, вот он уже добрался до моей руки и взбирается по ней. Я ощущаю холодное прикосновение чудовища, его неуклюжие клешни, но я не могу пошевелить рукой, чтобы сбросить его. Он собирается вцепиться мне в лицо или горло, но, я несмотря на весь свой ужас, ничего не могу сделать, чтобы отбросить чудовище, не могу двинуть ни одним мускулом своего тела. Ведь я же утонул, я мертв! Ой! Краб у меня на груди, на горле… он сейчас вопьется в меня — ах!..

Я проснулся с воплем и выпрямился. Я бы вскочил на ноги, если бы для этого хватило места. Но места не было. Ударившись головой о ящик, я пришел в себя.

Было ощущение, что по мне действительно прополз краб или какое-то другое существо. Ощущалось легкое жжение на обнаженных руке и груди — жжение, которое мог бы произвести зверек с когтистыми лапками. И я не мог отбросить мысль, что все же здесь кто-то был и был так убежден в этом, что стал ощупывать свое ложе, надеясь кого-нибудь поймать.

Но, что за глупости, это просто сон — здесь не могло быть никакого краба! Впрочем, почему же нет? Краб мог попасть на борт случайно вместе с грузом, а может быть, его затащил сюда кто-нибудь из матросов для забавы. Потом краб сбежал, и скрылся в трюме. Пищу он мог найти в трюмной воде или мусоре. Хотя нет, краб, не успел бы так быстро сбежать, это существо медлительное, я поймал бы его: ведь я ощупал каждый сантиметр постели и ничего не нашел. И все-таки здесь кто-то был, ибо кто-то карабкался по мне. Я был в этом уверен.