Только проделав все это, я понял всю безвыходность моего положения и опять впал в отчаяние. Я мучился еще больше, чем прежде. — Слышать бульканье воды в каких-нибудь двух дюймах от своего рта и не иметь возможности напиться! Чего бы я ни отдал сейчас хоть за одну каплю! Немного воды на донышке стакана, чтобы промочить пересохшее, воспаленное горло!

Если бы у меня был топор, и если бы высота моего убежища позволяла им размахнуться, я разбил бы огромную бочку и яростно стал бы глотать ее содержимое. Но у меня не было ни топора, ни какого-либо другого орудия. И дубовые клепки были так же непреодолимы для меня, как если бы они были сделаны из железа. В порыве первой радости я и не подумал об этом затруднении.

Я опустился на доски и предался отчаянию, охватившему меня с еще большей силой. Не могу сказать, долго ли это продолжалось, но одно обстоятельство снова возродило меня к жизни.

Я лежал на правом боку, подложив руку под голову, и вдруг почувствовал что-то твердое у себя под боком, какой-то жесткий предмет давил мне на бедро. Приподнявшись и сунув руку в карман штанов, я обнаружил там нож, подаренный мне матросом Уотерсом, который тогда машинально положил в карман и совершенно забыл о подарке.

В моей голове стоял такой туман, что находка ножа лишь вызвала в ней образ славного матроса, который оказался так добр по сравнению с сердитым помощником капитана, и ничего больше. Вынув нож, я положил его рядом, чтобы он не мешал мне, и снова улегся на бок.

Вдруг меня подбросило, как будто я лег на раскаленное железо. — Ведь этим ножом я могу проделать отверстие в бочке и добраться до воды! Мое отчаяние мгновенно сменилось надеждой.

Торопливо пошарив кругом, взял нож. Я не рассмотривал его, когда получил. Теперь я изучал нож тщательно, конечно на ощупь, и постарался, насколько мог, определить его прочность и годность для предстоящей работы.

Это был большой складной нож с ручкой из оленьего рога с одним-единственным лезвием. Такие ножи матросы носят обычно на шее на шнурке, продетом через специальную дырочку в черенке. Лезвие было прямое, с заостренным концом и по форме напоминало бритву. Как и у бритвы, тупая сторона лезвия была на ощупь очень широкая, и это было как нельзя кстати — ведь мне нужен был исключительно крепкий клинок, чтобы провертеть дыру в дубовой клепке.

Инструмент, который я держал в руках, как раз подходил для моей цели — он мог послужить не хуже любого долота. Ручка и лезвие были одинаковой длины, а в раскрытом виде нож имел в длину около тридцати сантиметров.

Этот нож заслужил такое подробное описание. Он заслужил даже большего своими превосходными качествами, ибо только благодаря ему я сейчас жив и могу рассказать о том, какую неоценимую услугу он мне оказал.

Итак, я открыл нож, ощупал лезвие, стараясь с ним освоиться, потом еще несколько раз открыл и закрыл нож, испытывая упругость пружины, и, только после этого, приступил к работе над твердым дубом.

Вас удивляет, что я так медлил? По-вашему, если я так страдал от жажды, мне следовало наброситься на бочку не раздумывая. Да, искушение было велико, но меня никогда нельзя было назвать безрассудным мальчиком, и сейчас, более чем когда бы то ни было, я чувствовал необходимость соблюдать осторожность. Меня подстерегала смерть — ужасная смерть от жажды, если я не доберусь до содержимого бочки. Если с ножом что-нибудь случится — сломается лезвие или притупится острый конец, — я наверняка умру. Поэтому-то я предварительно изучил свое орудие и убедился в его прочности.

Нож вел себя великолепно, и прочный дуб уступал еще более прочной стали прекрасного клинка. Кусочек за кусочком, волокно за волокном дерево отступало перед острым наконечником; стружки я пальцами вынимал из дырки и отбрасывал в сторону.

Я работал, конечно, в темноте, вполне с ней  освоившись, ощущение беспомощности, которое обычно возникает, когда человек оказывается в темноте внезапно, исчезло. У меня, как у слепых, обострилось осязание. Я не страдал от отсутствия света, даже не замечал его отсутствия, как будто свет был и не очень нужен при такой работе.

Плотник с долотом или бондарь со сверлом, сделали бы, конечно, это гораздо быстрее, но я знал, что подвигаюсь вперед. Углубление становилось все глубже и глубже. Клепка не могла быть толще трех сантиметров, значит, я скоро ее продырявлю.

Я бы мог сделать это проворнее, но я боялся слишком надавливать на лезвие, помня старую поговорку: «Тише едешь — дальше будешь», и старался осторожно обращаться с драгоценным инструментом.

Прошло больше часа, по глубине проделанного отверстия я определил, что работа подходит к концу.

У меня дрожали руки, сердце стучало в груди. Я очень сильно волновался. В голову приходили тревожные мысли, меня томило ужасное сомнение: Господи, а что, если там не вода? ? А вдруг в бочке ром, бренди, или вино! Я знал, что все эти напитки могут утолить палящую жажду, только на мгновение, а потом жажда разгорится еще сильнее. О, если там какой-нибудь спиртной напиток — я пропал! Тогда прощай последняя надежда, мне останется только умереть, как часто умирают люди, — в безумии опьянения!

Влага уже просачивалась через дерево. Я медлил сделать последнее усилие — боялся результатов. Но колебался недолго, меня подгоняли мучения жажды. Надавил, и последние волокна уступили. Из бочки брызнула холодная упругая струя. Она омочила руку с ножом, забравшись далеко в рукав. В следующе мгновение я приник губами к отверстию и стал с наслаждением глотать — не спиртной напиток, не вино… нет, воду, холодную, вкусную, как из родника!

О, как я пил эту чудесную воду! Мне казалось, что никогда не напьюсь. И напился я не сразу — первые жадные глотки не утолили жажды — вернее, утолили только на время. Мне хотелось еще и еще, и я снова, и снова ловил губами бьющую из отверстия струю. Пил и пил, пока желание глотать воду не исчезло, и жажда не исчезла, словно ее вовсе и не было.

Даже самое яркое воображение не способно представить мучения жажды! Нужно испытать их самому, чтобы судить о них. Вы можете судить о жестокости этих страданий по тому, что люди, которых мучит жажда, ничем не брезгуют, чтобы утолить ее. Но как только это удается, она исчезает, как сон. Жажда — наиболее легко исцелимое страдание.

В промежутках, прекращая пить, я затыкал дырку указательным пальцем, чтобы не тратить драгоценную влагу напрасно. Но напившись, стал правой рукой (палец левой руки был в отверстии) разыскивать какой-нибудь кусок палки, чтобы сделать из нее затычку. Обшарив все кругом, не смог найти ничего. Что делать? Немного подумав, я нашел решение. Вытащив палец из отверстия, стараясь действовать быстро, я отрезал ножом порядочный лоскут от полы своей куртки и, скутив его  затолкал в дыру. — Это временно. Нужно придумать что-нибудь получше.

Но думать в этом направлении мне помешали мысли о еде. Мой небольшой запас пищи съеден. Два сухаря и горсть крошек сыра — вот все, что осталось. Я смогу поесть еще раз — это будет не очень сытный обед. А что потом? Да, от жажды я не умру, но сколько я смогу протянуть без еды?

Бодрость покинула меня, и о том, что нужно сделать пробку для отверстия в бочке, я уже не думал. Мне казалось, что меня ждет неминуемая смерть от голода. Я впал в отчаяние. К чему я избежал смерти от жажды? Для того, чтобы продлить мучения? Чтобы умереть голодной смертью от истощения? У меня нет иного выхода — разве что смерть от собственной руки. У меня для этого есть нож. Я был воспитан почти как язычник: тогда я даже не знал, что самоубийство — это великий грех. Меня занимало только одно: какой из двух способов умереть окажется наименее болезненным. Я раздумывал о смерти со спокойствием, которое меня самого удивляло.

Я долго сидел — хладнокровно и спокойно — погруженный в эти странные мысли.