Не сразу я понял весь ужас своего положения. Я знал, что заперт и не могу самостоятельно выбраться наружу. Но ведь мне стоит только крикнуть и ко мне придут на помощь. И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в доски борта каблуками башмаков, так и не дождавшись ответа, — только тогда начал я вполне понимать свое подлинное положение. Только тогда начал я оценивать весь его ужас, только тогда понял, что не сумею выйти отсюда, что у меня нет никакой надежды на спасение, — короче говоря, что я заживо погребен!

Почему не слышны голоса матросов, ведь они были слышны, когда поднимали якорь? И если я не слышу их громкие, грубые голоса, то как же им услышать мой голос? 

Как я узнал впоследствии, в момент поднятия якоря люки были еще открыты, их закрыли уже потом, когда мы вышли в море. Закрыли тяжелыми деревянными щитами, а поверх щитов была натянута толстая просмоленная парусина. Так что докричаться у меня никакой возможности не было. 

Кричал я долго, не знаю точно, сколько времени, пока не ослабел и не выбился из сил.

В перерывах прислушивался — ответа не было. Только мое собственное эхо прокатывалось по всему трюму. Но ни один человеческий голос извне не отзывался на мои стенания.

 Никогда никто не придет ко мне на помощь! Я умру здесь! Я непременно умру здесь!

К такому мрачному выводу я пришел, когда окончательно сорвал голос. Долго я лежал беспомощный в полном оцепенении, по-моему, иногда теряя сознание. Шли часы. Не стоит рассказывать вам обо всех тяжелых мыслях, которые роились у меня в мозгу. Это были часы страшного приступа отчаяния. Несколько часов я лежал, или, вернее, метался, в безысходной тоске. Наконец, мои страдания облегчил сон.

Сон был недолгий, наполненный всяческих опасностей и страхов, но не было ничего страшнее действительности, в которой я проснулся.

Я не сразу понял, где нахожусь. Только раскинув руки в стороны, наткнувшись руками на деревянные стены моей темницы, вспомнил, в каком положении оказался. Еще раз осознав свое ужасное положение, и еще не совсем утратив надежды, что матросы услышат меня (ведь я уже говорил, что не знал ни того, какое количество грузов окружает меня, ни того, что грузовые люки плотно задраены), я попытался вновь кричать, но это оказалось невозможно — голоса не было, я охрип.

Несколько часов я лежал опять в оцепенении — то есть оцепенел мой мозг, но, к сожалению, не тело. Наоборот, я был весь во власти ужасных мук. Это были муки жажды, самого тяжелого и изнурительного из всех физических страданий. Никогда я не думал, что человек может так мучиться от отсутствия глотка воды. Читая рассказы о путешествиях в пустыне и о потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я всегда думал, что их страдания преувеличены. Как все английские мальчики, я вырос во влажном климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не страдал от жажды. Иногда, заигравшись в поле или на морском берегу, где не было воды для питья, я чувствовал неприятную сухость в горле, которую мы называем жаждой, но это мимолетное ощущение исчезало после глотка чистой воды. И даже отрадно было терпеть, зная, что впереди можно будет сладко напиться. В таких случаях мы бываем настолько терпеливы, что отказываемся от воды из случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.

Но это, однако, еще не жажда, это только первая и самая низшая ее степень — степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг вас нет ни колодца, ни ручья, ни пруда, ни канала, ни озера, ни реки — никакой свежей воды на сотни миль, никакой влаги, которая могла бы утолить вашу жажду, — и тогда ваши переживания приобретут новый характер и утратят всякий оттенок приятного.

В сущности, жажда моя была не так уж велика, ведь я оставался без воды сравнительно недолго. Я уверен, что и до того мне случалось по целым дням обходиться без питья, но я не обращал на это никакого внимания, потому что знал, что утолить жажду ничего не стоит в любой момент. Но теперь, когда воды не было, когда ее нельзя было раздобыть, я впервые в своей жизни почувствовал, что жажда — это настоящее мучение.

От голода я не страдал. Провизия, которую я приобрел за кораблик, еще не кончилась. У меня оставалось несколько кусочков сыра и сухарей, но я не решался к ним притронуться. Они лишь увеличили бы жажду. Мое высохшее горло требовало только воды — вода в то время казалась мне самой желанной вещью в мире.

Я был в положении Тантала[23]: правда я не видел воды, но слышал ее. До моего слуха все время доносился шум от плеска воды о борта корабля. Я знал, что это морская вода, она соленая и пить ее нельзя, даже если я до нее доберусь. Но все-таки я слышал, как плещется вода. И эти звуки раздавались у меня в ушах, увеличивая мои страдания.

Не стоит рассказывать обо всех томивших меня мучительных мыслях. Достаточно сказать, что долгие часы я изнывал от жажды, без малейшей надежды избавиться от этой пытки. Я чувствовал, что она может убить меня. Не зная, скоро ли это случится, был уверен, что рано или поздно жажда будет причиной моей смерти. Я читал о людях, которые мучились несколько дней, прежде чем умереть от жажды, и пытался вспомнить, сколько дней длилась их агония, но память изменяла мне. Кажется, самое долгое — шесть или семь дней. Такая перспектива ужасна! Неужели мне суждено терпеть такую пытку шесть или семь дней? Разве я выдержу еще хотя бы один такой день? Нет, это невыносимо! Надеюсь, что смерть придет раньше и избавит меня от лишних мук.

Но почти в ту минуту, когда я уже в отчаянии стал мечтать о скорой смерти, до моего слуха долетел звук, который мгновенно изменил весь ход моих мыслей и заставил забыть ужас моего положения. О сладостный звук! Он был похож на шепот ангела милосердия.

С тех пор как я оказался в этой норе, я испробовал множество всяких поз, чтобы не оставаться постоянно в одном и том же положении. И в тот момент стоял, согнувшись (выпрямиться здесь было невозможно), спиной к шпангоуту, который пересекал мою крошечную комнатушку сверху донизу, деля ее на две почти равные части. Голова, повернутая набок, почти касалась большой бочки, а руки опирались о ту же бочку. Ухо мое, конечно, было рядом с ней, оно почти приникло к ее крепким дубовым клепкам[24]. Через эти самые клепки и донесся до меня звук, который произвел такую внезапную и приятную перемену в моем настроении. — Неужели внутри бочки плещется вода? Прижавшись к бочке щекой, я с волнением прислушался. —  Боялся радоваться, хотелось убедиться, что это мне не почудилось. Ждать пришлось довольно долго, потому что судно почти не качало на волнах. Наконец послышалось: буль-буль-буль…

Буль-буль-буль! Нет сомнения, в бочке вода. Я не мог удержаться от радостного крика. Я чувствовал себя, как утопающий, который неожиданно достиг берега и знает, что спасен.

Эта внезапная перемена подействовала на меня так, что я почти лишился чувств, откинулся назад и впал в полуобморочное состояние.

Но оно продолжалось недолго. Новый острый приступ жажды заставил меня перейти к действию. Нужно найти втулку или кран и пить, пить без конца! — Тогда я не подумал, что не смог бы вынуть затычку пальцами, даже если бы нашел ее. Вот кран это совсем другое дело, и размещается он обычно на боковой поверхности, а втулка на днище. Я обшарил всю выпуклую поверхность бочки, ощупал ее кругом, пересчитал все клепки, тщательно изучил ее дюйм за дюймом, клепку за клепкой. Да, у меня ушло порядочно времени на то, чтобы убедиться, что ни крана, ни втулки на этой стороне бочки нет. Зато я убедился, что с обеих сторон к бочке плотно приставлены ящики и еще одна точно такая же бочка. Мне удалось ощупать только часть второй бочки, но результат был тем же.