Последняя мысль напомнила о сыре и сухарях, и я тотчас накинулся на них. После сна я сильно проголодался и поглощал их с большим аппетитом, хотя это и происходило среди ночи.

Вдруг шум прекратился и наступила полная тишина. Не было слышно ни малейшего шороха наверху.

Я решил снова уснуть, но тут до меня снова долетел стук ящиков. Что такое? Опять работают! — Наверно, это пришла новая смена, сменила первую. Это было вполне возможно, и такое объяснение удовлетворило меня. Но больше я не мог заснуть и лежал прислушиваясь.

Они все продолжали работать. И я слышал шум в течение всей ночи, которая показалась мне самой длинной в моей жизни. Матросы работали, отдыхали часок и вновь принимались за работу, а я не видел никаких признаков рассвета — ни одного светлого луча!

У меня разыгрался какой-то совершенно необыкновенный аппетит, — за это время я трижды яростно накидывался на провизию, пока почти все мои запасы не оказались исчерпанными.

Наконец шум совершенно прекратился. Несколько часов я ничего не слышал. Кругом царила полная тишина, и я снова заснул.

Проснувшись, я опять услышал шум, но эти звуки были иного рода. Они наполнили меня радостью, потому что я смутно слышал характерное «крик-крик-крик» брашпиля и громыханье большой цепи. И хотя, находясь в глубине трюма, трудно наверняка определить источник шума, я догадывался, что происходило наверху. Поднимали якорь — корабль отправлялся в плавание!

Я с трудом удержался от радостного восклицания. — Боялся, что мой голос могут услышать. Ведь тогда меня, конечно, немедленно выволокут из трюма и отправят на берег. Сидел тихо, словно мышь, и слушал, как якорная цепь с грохотом ползла через клюз[20]. Этот резкий звук, неприятный для других ушей, казался мне музыкой.

Лязг и скрежет скоро прекратились, и до меня донесся новый звук, похожий на шум сильного ветра. Но это не ветер, это плеск моря о борта судна. Звук этот меня обрадовал — я понял, что наш корабль движется. Ура! Мы отчалили!

Плеск воды и покачивание судна свидетельствовали, что мы отошли от пристани и движемся вперед.  Я был пьян от восторга, — мой план удался, опасность вернуться на ферму миновала. Соленые волны уносят меня все дальше и дальше, и через двадцать четыре часа я буду далеко от берега, среди просторов Атлантического океана, где никто меня не настигнет и не вернет назад. Странно только, что они вышли в море ночью — ведь еще совсем темно. Но, наверно, у них опытный лоцман, который знает все выходы из бухты настолько хорошо, что может вывести судно в открытое море в любое время суток.

Меня несколько удивляла необыкновенно длинная ночь. В этом было даже что-то таинственное. Я уже начал подозревать, что проспал весь день, а бодрствовал две ночи вместо одной. Впрочем, я был так рад отплытию, что не стал ломать себе голову попусту. Для меня не имело никакого значения, ушли мы в море ночью или днем, лишь бы благополучно выйти в открытый океан. Я улегся и стал ждать желанной минуты, когда смогу выйти на палубу.

Я с нетерпением ждал этой минуты по двум причинам. Во-первых, потому, что мне очень хотелось пить. Сыр и черствые сухари вызвали сильную жажду. Я не был голоден, часть провизии у меня еще оставалась, но я бы охотно обменял ее на кружку воды.

Во-вторых, я хотел выйти из своего убежища, потому что кости мои ныли от лежания на голых досках. Все суставы у меня так болели, что я едва мог повернуться. А лежать неподвижно было еще хуже. Да, скорее всего, я действительно проспал весь день, — ведь одна ночь на голых досках все-таки не утомила бы меня так сильно.

Несколько часов подряд я вертелся во все стороны, страдая от жажды и от ломоты в костях. Хотя мне хотелось как можно скорее покинуть узенькую нору и выйти на палубу, но я рассудил все же, что следует преодолеть и жажду и боль в теле и остаться на месте. Ведь по портовым правилам полагается выходить из бухты в море, имея лоцмана на борту, и если я сделаю глупость, показавшись сейчас на палубе, то меня доставят на берег в лоцманской шлюпке и все мои усилия и страдания пропадут даром.

Предположим даже, что лоцмана на корабле нет, — все равно вокруг еще могут быть рыбацкие лодки и каботажные суда[21]. Одно из них, идущее в гавань, может подойти к нам, меня сбросят на его палубу, как связку канатов, и доставят на сушу.

Вот почему я решил, что благоразумнее оставаться в своем убежище, несмотря на жажду и боль в суставах.

В течение часа или двух судно легко скользило по воде. Должно быть, погода была тихая и корабль находился еще в пределах бухты. Потом качка усилилась,  то и дело слышались удары волн о борт и потрескивание шпангоутов[22].

Но в этих звуках не было ничего неприятного. Значит, мы выходили из бухты в открытое море, и скоро лоцмана отпустят, а я смогу выйти на палубу.

По правде сказать, я не очень радовался предстоящей встрече с командой корабля — у меня были серьезные опасения на этот счет. Я вспомнил грубого, свирепого помощника и бесшабашных, равнодушных матросов. Они возмутятся, когда узнают, какую штуку я с ними сыграл, и, чего доброго, изобьют меня или вообще будут держать взаперти в какой-нибудь каморке, давая лишь хлеб да воду. Я не ждал, что они хорошо ко мне отнесутся, и с удовольствием уклонился бы от такой встречи.

Но уклониться было невозможно. Я не мог проделать весь рейс, сидя в трюме, то есть провести несколько месяцев без еды и питья. Рано или поздно мне придется выйти на палубу и решиться на встречу.

Но беспокоясь об этой неизбежной встрече, я вдруг начал испытывать страдания уже не нравственного характера. И они были хуже жажды и ломоты в костях. Какая-то новая беда надвигалась на меня. Голова кружилась, на лбу выступал пот. Я почувствовал дурноту, сердце и желудок у меня как будто сжались. В груди и горле появилось такое ощущение, как будто мне вдавили ребра внутрь и легкие утратили способность расширяться и дышать. Запах затхлой воды вызывал рвоту. Это вода скапливается обычно в глубине трюма. Слышно было, как она булькает под настилом.

По всем признакам это была морская болезнь, и ничего больше, так что тревожиться особенно нечего. Жажда жгла меня. Стакан воды облегчил бы мои страдания: тошнота пройдет, и я свободно вздохну. Я готов был отдать все за один глоток.

Страх перед лоцманом помогал мне крепиться довольно долго.

Качка становилась все резче, а запах воды в трюме все тошнотворнее. Страдания стали невыносимы.

Наверно, лоцман уже уехал. Во всяком случае, я больше не могу терпеть. Надо выйти на палубу, иначе я умру! О!..

Я поднялся и начал ощупью пробираться к проходу, через который проник сюда. И, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что он закрыт! Я не верил себе, ощупывал все кругом, водя руками вверх и вниз. Повсюду мои руки натыкались на бочки и ящики.

Предоставляю вашему воображению, что я почувствовал, когда убедился, что я заперт, пленен, замурован!

Теперь стало понятно, почему ночь показалась мне такой длинной. — Я заснул сейчас же после того, как забрался в свой тайник. Вечером погрузка продолжалась, а я, находясь в глубоком сне, не слышал, как проход загородили ящиком, да и не одним. Я спал крепко и долго — без сомнения, до следующего утра. На следующий день люди вновь работали, а мне думалось, что это ночь, потому что ни один лучик света не мог проникнуть в мое убежище. Перерывы в работе матросов наверху означали завтрак и обед. Длинный перерыв перед тем, как подняли якорь, означал вторую ночь, когда все спали. Неудивительно, что я ощущал голод, жажду и боль во всем теле. Теперь мне все было ясно, и самое ясное во всем этом — тот ужасающий факт, что я замурован.