Поднявшись по широким сходням, я оказался на палубе «Инки».

Я подошел к главному люку, где пятеро или шестеро матросов возились около большой груды ящиков и бочек. — С помощью талей[14] спускали ящики и бочки в трюм. Матросы были в рубашках без рукавов, (некоторые в вязаных шерстяных свитерах) и широких парусиновых штанах, выпачканных смолой. Один из них был в синей куртке и таких же штанах, и, конечно, он не мог быть капитаном. Ведь капитан такого большого корабля — важная персона и его одежда должна была быть гораздо, гораздо шикарнее.

Человек в синей куртке отдавал распоряжения, которые, как я заметил, не всегда исполнялись беспрекословно. Часто слышались возражения, и поднимался гомон — несколько голосов спорили о том, как лучше сделать.

На борту военного корабля дело обстоит совсем по-другому: там приказы офицера исполняются без возражений и замечаний. На торговых судах не так: распоряжения начальника часто принимаются не как приказания, а как советы, и команда выполняет их, как считает нужным. Конечно, это не всегда так, многое зависит от старшего. Но на борту «Инки» строгой дисциплины, по-видимому, не было. Крики, визг блоков, грохот ящиков и скрип тачек на сходнях смешивались в одно целое и создавали невероятный шум. Никогда в жизни я не слыхал такого шума и стоял совершенно оглушенный и растерянный.

Наконец наступило временное затишье: спускали в трюм огромную бочку и бережно устанавливали ее на место.

Один из матросов случайно заметил меня. Он насмешливо прищурился и крикнул:

— Эй, коротышка! Что тебе-то тут нужно? Грузишься на наш корабль, а?

— Нет, — отозвался другой, — видишь, он сам капитан — у него собственная шхуна!

Это замечание относилось к моему суденышку. Я принес его с собой и держал в руках.

— Эй, на шхуне! — заорал третий. — Куда держишь курс?

Грянул взрыв хохота. Теперь уже все заметили мое присутствие и разглядывали меня с оскорбительным любопытством.

Я стоял и молчал, ошеломленный встречей, которую мне устроили эти «морские волки». Тут старший подошел ко мне и серьезным тоном спросил, что я делаю на борту.

Я сказал, что хочу увидеться с капитаном.

— Увидеться с капитаном? — повторил мой собеседник. — Какое у тебя дело к капитану, мальчуган? Я — помощник капитана. Может быть, этого достаточно?

Секунду я колебался, но затем подумал, что раз передо мной стоит помощник капитана, то лучше сразу же объявить ему о моих намерениях. И я ответил:

— Я хочу быть матросом!

Полагаю, что громче им никогда не приходилось хохотать. Поднялся настоящий рев, к которому и помощник присоединился от всего сердца.

Среди оглушительного хохота я услышал несколько весьма унизительных для меня замечаний.

— Гляди, гляди, Билл, — кричал один из них, обращаясь к кому-то в стороне, — гляди, паренек хочет быть матросом! Лопни мои глаза! Ах ты, сморчок, от горшка два вершка, да у тебя силенок не хватит закрепить снасть! Матро-о-ос! Лопни мои глаза!

— А мать твоя знает, куда тебя занесло? — осведомился другой.

— Клянусь, что нет, — ответил за меня третий, — и отец тоже не знает. Ручаюсь, парень сбежал из дому. Ведь ты смылся потихоньку, а, малыш?

— Послушай, мальчуган, — сказал помощник, — вот тебе совет: вернись к своей мамаше, передай почтенной леди привет от меня и скажи ей, чтобы она привязала тебя к ножке стула тесемкой от нижней юбки и держала так годиков пять-шесть, пока ты не вырастешь.

Этот совет породил новый взрыв хохота.

Я чувствовал себя униженным всеми этими грубыми шутками и не знал, что ответить. В полной растерянности я выдавил из себя, заикаясь:

— У меня… нет матери…

Суровые лица моряков смягчились. Раздались даже сочувственные замечания, но помощник продолжал все так же насмешливо:

— Ну, тогда отправляйся к отцу и скажи ему, чтобы он задал тебе хорошую трепку.

— У меня нет отца!

— Бедняга, он, значит, сирота! — жалостливо сказал один из матросов.

— Нет отца… — продолжал помощник, который казался мне бесчувственным зверем. — Тогда отправляйся к бабушке, дяде, тетке или куда хочешь, но чтобы тебя здесь не было, а не то я подвешу тебя к мачте и угощу ремнем. Марш! Понял?

По-видимому, этот зверь не шутил. Смертельно напуганный угрозой, я отступил, повинуясь приказанию.

Я уже собирался уже сойти по сходням, как вдруг увидел человека, который шел навстречу мне с берега. На нем были черный сюртук и касторовая[15] шляпа. Он был похож на купца или другого горожанина, но что-то во взгляде его подсказало мне, что это моряк. У него было обветренное лицо и в глазах выражение, характерное для людей, проводящих жизнь на море. Кроме того, его брюки были из синей лоцманской ткани, и это придавало ему вид моряка. Мне пришло в голову, что это и есть капитан.

Я недолго оставался в сомнении. Незнакомец вступил на палубу, как хозяин. Он на ходу бросал приказания тоном, не допускающим возражений.

Мне показалось, что я могу еще добиться своего, если обращусь непосредственно к капитану. Без колебаний я бросился за ним. Мне удалось проскочить мимо помощника и матросов, которые пытались перехватить меня, и настигнуть капитана у самых дверей его каюты, ухватив его за полу сюртука.

Он удивленно обернулся и спросил, что мне нужно.

В нескольких словах я изложил свою просьбу. Единственным ответом мне был смех. Потом он крикнул одному из матросов:

— Эй, Уотерс! Возьми карапуза и отнеси на берег. Ха-ха-ха!

И не сказано было больше ни слова.

Крепкие руки Уотерса подняли меня, пронесли по сходням, потом несколько метров по набережной и опустили на мостовую.

— Ну-ну, рыбешка! — сказал мне матрос. — Послушай Джека Уотерса — держись до поры до времени подальше от соленой воды, чтобы акулы тебя не съели!

Помолчав и подумав немного, он спросил:

— Ты сиротка, малыш? Ни отца, ни матери?

— Да, — ответил я.

— Жаль! Я тоже был сиротой. Хорошо, что ты так рано потянулся в море, это чего-нибудь да стоит. Будь я капитан, я бы взял тебя. Но я, понимаешь, только рядовой матрос и ни черта не могу тебе помочь. Вот возьми эту штуку на память и может быть, когда мы опять отшвартуемся в этой гавани, кто знает, может быть, я выхлопочу тебе койку. А теперь — до свидания! Иди домой, будь хорошим парнем, подрастай.

Проговорив это, добродушный матрос протянул мне свой нож, повернулся и отправился обратно, а я остался один на набережной.

Пораженный таким неожиданно хорошим отношением, я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за фальшбортом[18]. Машинально положив нож в карман, я некоторое время стоял, не двигаясь с места.

Разлетелись в дым все мои мечты о парусах, о дальних странах. Все мои планы окончательно рухнули.

Я чувствовал себя униженным и опозоренным. На палубе, у борта, я видел ухмыляющиеся лица матросов. Некоторые громко смеялись. Я не мог этого вынести и без оглядки побежал прочь.

На набережной лежали ящики, бочки и тюки с товарами, между ними были проходы. По одному из таких проходов я забрался туда, где меня никто не мог увидеть и где я сам не мог видеть никого. Там я почувствовал себя так, как будто избавился от какой-то опасности, — так отрадно убежать от насмешек.

Усевшись на какой-то ящик, стал размышлять. Что делать? Отбросить все мечты о море и вернуться на ферму, к ворчливому, старому дяде? Ну нет, я не отступлю! В порту десятки других судов, может быть на каком-то из них мне будут рады. Я перепробую все, прежде чем переменю свое решение. Отчего мне отказали? Почему? Они даже не сказали, по какой причине. Ах, да! Маленький рост! Говорили, что мне не закрепить снасть. Я хорошо знаю, что значит закрепить снасть. Конечно, они хотели этим оскорбительным выражением сказать, что я слишком мал, чтобы быть матросом. Но юнгой ведь я могу стать! Интересно, а какой у меня рост? Эх, будь у меня плотничья линейка, я бы измерил себя. Как глупо, что я этого не сделал дома! Нельзя ли проделать это сейчас? Но как?