– Две тысячи метров, товарищ майор, – отрапортовал тот.

– Молодец! Службу знаешь… А теперь: ауфвидерзеен! – и майор дал белому, как мел, парню такого пинка своим яловым сапожищем с окованным железом каблуком, что тот пролетел, спотыкаясь, по тротуару метров пятьдесят вдоль чугунной ограды и приземлился во весь рост, зацепившись за куст у перехода.

Все кругом смеялись, кроме одной девушки с ажурным белым передничком на груди. Нашей Аннушки из обслуживавшего персонала. Она работала в этом доме еще при графе.

– Как можно! – шептала она, чуть не плача. – Как так можно! Ведь это же сам их сиятельство молодой граф!

Все эти волнующие события с обнаружением клада произошли недели за две до моего появления в отделении. Но разговоры о них не утихали все лето.

И не только разговоры. Шоферы под руководством майора Афанасьева с самодельными кладоискателями в виде заостренных кусков толстой проволоки истыкали каждый сантиметр двора, но так ничего больше обнаружить не смогли. Наиболее заядлые до поздней осени возились в погребе, перекатывали тяжелые неподъемные железные бочки. Рассуждали не без основания, что не полез бы туда их юное сиятельство, если бы не рассчитывал обнаружить нечто ценное.

Ничего! Видать, и впрямь загнали графенка в это укрытие от посторонних глаз место естественные потребности и повышенное чувство стыдливости. Как-никак аристократ!

Сам он больше в поле зрения нынешних обитателей его родового гнезда не возникал. Правда, один из наших венгров утверждал, что вроде видел его мимолетно рано утром проходящим по скверику на площади Левельде, другой – в переулке Байза, пересекавшем улицу Королевы Вильгельмины. Но это можно было отнести за счет беспорядочных зрительных иллюзий, взбудораженных происшествием. Да и в самом деле графенок мог пройти поблизости по каким-либо своим делам. Главное, возле отделения он больше не возникал и тем более никаких попыток проникнуть на нашу территорию, огороженную от прочих владений высокой бетонной стеной, не предпринимал.

Все же для верности подполковник Гуркин приказал Афанасьеву дополнительно пропустить по верху стены несколько рядов колючей проволоки. Видать, играла еще у нашего начальника фронтовая закваска.

Как-то рано утром – еще только начинало светать – я проснулся от тоненького писка за дверью соседней маленькой комнаты, отделявшей нашу просторную спальню от холла:

– Господин старший лейтенант! Господин старший лейтенант!

Писк сопровождался такими же едва слышными жалобными всхлипываниями.

Я выполз по-пластунски из-под теплого одеяла, подхватил висевшее тут же на стуле обмундирование, сапоги и на цыпочках вышел в соседнюю комнату, тихонько прикрыв дверь, чтобы не разбудить спавшую рядом жену. Вчера Зоя решила потренироваться в машинописи, наверстывая упущенное за предыдущие два вечера, когда подполковник Гуркин после концерта в опере угощал в нашей столовой приехавшего из Москвы известного певца Павла Лисициана с его группой. Артисты, возбужденные выпавшим на их долю большим успехом и крепкими венгерскими винами, прекрасно пели, без конца бисировали, исполняли на заказ все новые и новые песни, отпустив нас, своих благодарных слушателей, лишь далеко за полночь.

Вот и пришлось мне сегодня силой отрывать Зою по частям от машинки уже в третьем часу ночи. Был бы грех разбудить ее теперь в такую рань.

А за дверью маленькой комнаты все еще звучали жалобные призывы:

– Господин старший лейтенант, господин старший лейтенант! Ну помогите, пожалуйста!

Я моментально, как по тревоге, оделся и выскочил в холл.

Там стояла плачущая Аннушка:

– Беда, господин старший лейтенант! Спасибо вам! Я уж и не знала к кому обратиться. Все так крепко спят.

– Что случилось, Аннуш?

– Чип!

Так звали маленькую приблудную собачонку без роду и племени, обосновавшуюся у нас во дворе и быстро ставшую всеобщей любимицей за необидчивый игривый нрав. В остальном пользы от нее не было никакой: она вставала по утрам вместе с людьми и отправлялась на покой с наступлением темноты. По ночам не лаяла, спать не мешала, не трогала ни своих, ни чужих – словом, вела себя, по моим понятиям, просто образцово.

– Что с Чипом?

– Собачники! – всхлипнула Аннушка. Приехали на своей дьявольской колеснице, хватают собак по всей округе. Ну и Чип тоже попался им на глаза. Сидит теперь, бедный, в клетке, как арестант, ждет смерти.

– А Пишта?

Официальным попечителем Чипа считался Пишта, парень из оккупированных Венгрией в начале войны районов Чехословакии. Он занимал у нас высокую должность дворника и жил со своей женой Магдой и двумя маленькими детьми в двух крошечных комнатушках во флигеле, примыкавшем к гаражу, с подвалом под ним.

– Собачники его к своей колеснице и близко не подпускают, А один даже треснул бичом по ногам. Ой, скорее, пожалуйста, скорее! Опоздаем, господин старший лейтенант!

Мы выбежали во двор.

На углу улицы стояла громоздкая телега с большой железной клеткой, забитой разномастной собачней. Псы молча жались друг к другу, глядя грустными обреченными глазами на столпившихся вокруг людей, главным образом, полуодетых женщин, выскочивших из домов на выручку своих любимцев. Женщины кричали, ругались, умоляли отпустить «вон того, черного, с завитушками от ушей», совали собачникам деньги. Бритоголовые парни, здоровые, как их битюги, впряженные в телегу, не обращая на женщин никакого внимания, усаживались на передок, явно готовясь отчалить со своим богатым уловом.

– Вот, вот он Чип! – Аннушка опять ударилась в слезы. – Ну выпустите его, ну, пожалуйста. Такой маленький, такой жалкенький!

Бритоголовые лишь плотоядно усмехались.

– Эй, слушай, парень, – вступил в дело я, определив старшего среди двоих. – Вот ту маленькую собачонку, желтенькую с черным пятном на ухе, надо выпустить.

– С какой такой стати? – нагло спросил собачник, и я сразу понял, что совершил тактическую ошибку, заговорив с ним по-венгерски. Надо было по-русски да покруче.

– Это собственность советской комендатуры.

Он расхохотался:

– У нее что, советское удостоверение личности? Давай трогай! – хлопнул он по плечу своего содельника. – Будем тут всякий бред выслушивать! А у кого документы на собак, приходите на улицу Бакатор, пять, уплатите штраф и получите своих собак или, по крайней мере, те килограммы мяса, что от них к тому времени останутся.

И снова расхохотался, явно довольный своей кровожадной шуткой.

Меня словно ударило под дых.

– Ах ты гад!

Задыхаясь, я вскочил на телегу, вырвал засов собачьей передвижной тюрьмы и раздвинул обе тяжелые дверцы.

Разномастная, разнопородная, разнорослая лавина в полной тишине, обдав меня ветерком, пронеслась мимо и моментально растворилась во дворах, в переулках, в переходах между домами.

Все толпившиеся вокруг повозки стояли с раскрытыми ртами. Оба собачника с ненавистью смотрели на меня, готовые разорвать на куски. Старший не выдержал, спрыгнул с передка телеги, схватился за рукоятку бича, бросив одновременно грязное ругательство.

Я положил руку на кобуру.

– Спокойнее, спокойнее, собачье пугало!.. Товарищ боец, а вы что стоите и смотрите, как в кино? – обратился я к часовому у входа в отделение. – Гоните прочь эту нечисть от вверенного вам объекта! Вам что, непонятно, кто перед вами?

Он словно опомнился, приложил к плечу приклад и клацнул затвором.

Бритоголовый вскочил на передок и щелкнул бичом. Опустевшая собачья повозка понеслась вскачь, не разбирая пути, и скрылась за первым же углом.

И тут неожиданно раздались аплодисменты.

Аплодировала вся улица, начиная от высунувшихся в окна верхних этажей домов по соседству и кончая улыбающимися обступившими меня женщинами, чьи любимцы находились пока еще неизвестно где, но, во всяком случае, уже не во власти безжалостных бритоголовых убийц.

Это были первые аплодисменты в моей жизни, и я, потея и краснея, не знал, как реагировать на них. То ли раскланяться, посылая во все стороны воздушные поцелуи, то ли, протестуя, замахать руками, требуя, чтобы немедленно прекратили никак не подходящее к моменту театральное действо.