— У меня пистолет в кармане, — сказал Зыков, — из одного как-нибудь отстреляемся. — Хлопнул Баторова по плечу, засмеялся.

Свет фар скользнул по черным лужицам; ошметки грязи, отрываясь от колес, били по днищу автомашины; дождь косо сек по ветровому стеклу; успокоительно мерцали зеленоватые огоньки на щитке приборов. Алексей Антонович внимательно, но без излишнего напряжения вглядывался в грязную дорогу.

Зыков и Баторов сидели за спиной, на заднем сиденье. Баторова одолевало любопытство.

— Где это произошло, Алексей Антонович?

— На улице. В Веру Михайловну стреляли.

— Вы знали… Веру Михайловну?

— Я тут, Баторов, знаю всех, — не без гордости сказал Алексей Антонович. — А с Миньковыми был хорошо знаком. Со Степаном Васильевичем часто вместе охотились. Вера Михайловна была радушной и гостеприимной хозяйкой.

Сказав «была», он вновь остро почувствовал величину и серьезность того, что произошло, и нетерпеливое желание как можно скорее приступить к делу.

— Кто же мог стрелять в женщину? — с ребячьей наивностью любопытствовал Баторов и, не получив ответа, принялся рассуждать:

— Убийство скорее всего случайное. По неосторожности какой-нибудь лопух кончил человека и сейчас собирает слезы в пригоршни.

— Возможно, и случайное, — вяло отозвался Зыков, откровенно зевнул. — Как сяду в машину, так на сон тянет. Условный рефлекс выработался. А у тебя, Миша? Еще не выработался?

— Я в машине, наоборот, никогда не сплю. Алексей Антонович, а вы как думаете, случайное убийство или преднамеренное?

— Гадать не моя профессия. Моя профессия устанавливать факты.

Баторов не унимался.

— Уверен — случайность.

Алексей Антонович не счел нужным отвечать. И настойчивое желание Баторова заранее определить убийство как случайное, а стало быть, не требующее глубокого расследования, поиска, и сонливая безучастность Зыкова не нравились ему. Вот работнички! Дело исключительное, чрезвычайное, а они…

По ветровому стеклу неутомимо метался «дворник», разгребая струйки воды. По сторонам дороги угрюмо топорщился темный лес, грязное шоссе, казалось, за лучом света упирается в глухую стену деревьев, и Алексей Антонович невольно снижал скорость, потом спохватывался, резко прибавлял газу, машина рывком кидалась вперед.

За спиной завозился, устраиваясь поудобнее, Зыков, флегматично объявил:

— Есть хочу. Как вспомню, какой стол нетронутым оставил, так сердце кровью обливается.

— Великое дело — стол. Ко мне завтра человек приедет. Если к утру не вернемся — стыд и срам. Пообещал встретить.

— А кто он, человек — женщина или мужчина?

— Разницы не улавливаю.

— Уловишь, Миша. Если женщина, если ты ее не встретишь — пиши пропало. На твою репутацию ляжет несмываемое пятно.

— Я надеюсь, что к утру возвратимся. Если, конечно, случайность.

Алексею Антоновичу все больше не нравился пустопорожний разговор, он размагничивал его собранность, целеустремленность, заранее как бы лишая ее смысла. Если убийство и в самом деле окажется нелепой случайностью, его стремительные, четкие действия там, в отделе, и эта гонка по раскисшей дороге сквозь струи дождя окажутся тем, что называется излишним усердием и всегда выглядит смешным. Но в любом случае он должен был действовать так, а не иначе. Не благодушествовать же подобно этому увальню Зыкову, не заниматься же бесплодным гаданием, как это делает наивный Баторов, по простоте душевной полагая, что если он кому-то назначил утром встречу, то все в мире должно само по себе образоваться так, чтобы эта встреча состоялась.

Зыков и в самом деле задремал. Проснулся от того, что машина остановилась. Она стояла у большого дома с освещенными окнами. Встряхнувшись, вылез из машины и следом за Алексеем Антоновичем и Мишей поднялся на крыльцо. В доме было много людей. Они молча расступились, и Зыков увидел убитую. Она лежала на сдвинутых стульях, укрытая простыней. С чистым, девственно белым полотном простыни никак не вязались заляпанные грязью сапожки. У изголовья горбился узкоплечий человек с красными воспаленными глазами. Увидев Алексея Антоновича, он тяжело приподнялся, всхлипнул.

— Горе-то у меня какое, Алексей Антонович!..

— Крепись, Степан Васильевич, — Алексей Антонович сжал руками его плечи, усадил на место и приоткрыл простыню.

Лицо убитой было мраморно-белое, от всего отрешенное, но у плотно сжатых губ сохранилась горестная складка, и Зыков подумал, что последнее мгновение этой женщины было поистине трагичным. Очень может быть, что меркнущим уже сознанием она поняла всю непоправимость происшедшего, но выразить свою горечь не успела. Жизнь человеческая… Как легко ее оборвать… Совсем некстати вспомнил о своей новорожденной дочери, и волна печали, неведомой раньше, тупо толкнулась в сердце.

Алексей Антонович опустил простыню, покачал головой, сел рядом со Степаном Миньковым.

— Н-да… Как же это произошло, Степан Васильевич?

— Не знаю… Шли рядом. Вдруг… Она крикнуть не успела. — Неверными, подрагивающими пальцами он достал из заднего кармана спортивных брюк сигареты, закурил; взгляд запухших глаз был затравленно-блуждающим. — Навзничь повалилась.

— Подождите, Степан Васильевич. А выстрел вы слышали?

— Слышал.

— Откуда стреляли?

— Не знаю. Но вроде бы со спины, с пустыря.

— Когда шли, вам никто не встречался?

— Нет. Никто.

— У вашей жены были враги?

— Не знаю. Не думаю.

— Да вы что говорите-то, господь с вами! — Вперед выдвинулась пожилая толстуха с мокрой шалью на плечах. — Какие могли быть враги у Веры Михайловны. Для всех она была как родная. Что до меня, так я бы ее, голубушку, собой от пули заслонила. Такой цветочек срезали! — Полные ее щеки затряслись, на них засветлели слезы.

Внимательно выслушав ее, Алексей Антонович задумчиво сказал:

— Странно… Кому же она могла помешать?

— Не в нее стреляли! — крикнул Степан Миньков, вскочил, сжал кулаки. — В меня целились! В меня! Это я должен был лежать здесь! Сволочи ненавистные!

Диковатым, злобным взглядом он смотрел на столпившихся людей. Зыков тоже начал вглядываться в лица. Люди стояли, понуро опустив головы, словно все они были виноваты перед Миньковым. А он, кажется, вместе с негодованием выплеснул остатки сил, мешком осел на стул и начал судорожно всхлипывать. Зыков невольно попытался примерить все случившееся к себе и плотно сжал зубы.

Когда вместо тебя гибнет другой, гибнет только потому, что оказался рядом, причем этот другой — любимая женщина… нет, такого и врагу не пожелаешь.

Ногой подвинув стул, Алексей Антонович сел рядом с Миньковым, попросил:

— Успокойтесь, Степан Васильевич. Постарайтесь нам помочь. Надо вспомнить все. — Повернулся к людям. — Может быть, кто из вас что-то заметил?

Женщина в шали ладонью смахнула со щек слезы.

— Под нашими окнами это случилось. Только я ничего не видела. Сначала как бабахнет. Потом, слышим, человек кричит. Выскочили, а Вера Михайловна на земле бьется и кровь из нее хлещет. Я прямо обеспамятела.

— Как вас зовут? — спросил Зыков.

— Агафья Платоновна.

— Проводите нас на место, Агафья Платоновна. Идем, Миша.

Ветер дул с прежней, неубывающей силой, грохот волн накатывался из темноты на поселок, сминал голос Агафьи Платоновны, сызнова рассказывающей о пережитом.

— Вот он, мой дом, — сказала наконец она и свернула в сторону, на тропу.

Метрах в тридцати от дома стоял столб, на нем горела лампочка, скупо освещая дорогу и тропу, сбегавшую к шумному ручью. В обычное время ручей, видимо, был маленьким, но сейчас разбух от дождевой воды, перехлестывался через мосток из двух досок.

— Там, за мосточком, все и случилось, — сказала Агафья Платоновна.

Зыков попросил ее более точно указать место, где лежала Вера Михайловна.

Следов, конечно, никаких не осталось. Дождь превратил их в бесформенные вмятины, заполненные водой. Тем не менее Миша старательно принялся обследовать вмятины. Зыков прошел по тропе дальше. Перед ним темнел пустырь, тропу пересекала легкая, полуразрушенная изгородь. Обернулся. Отсюда хорошо было видно и Агафью Платоновну, и Мишу — они оказались в кругу света от лампочки. Утром надо будет все осмотреть как следует. Сейчас тут ничего не найдешь.