Трущев поправил меня.

— Чумой нашего времени является ирония, — и, отыскав в своей многостраничной библии, очередную цитату, снял очки с яблока и продекламировал. — «Чумой нашего времени является ирония. Эта как бы «насмешка», а точнее, презрение, позволяет повысить собственную значимость, оскорбить любое чувство, высмеять самый благородный порыв. Ирония безжалостна, бесчеловечна, пуста, лишена способности творить. Она превращает человека в надменного скота, считающего допустимым оскорблять невинных, терзать слабых, насмехаться над мудрыми».

— Это тоже Мессинг сказал? — нескрываемым сарказмом спросил я.

— Нет, граф Сен-Жермен.

Что я мог возразить Сен-Жермену? И, тем не менее, вечер удался. За эти несколько часов мне повезло пообщаться с историей, ощутить присутствие вечности, пусть даже вооруженной знаменитой косой, побывать в сталинском дурдоме и, что особенно радовало, приобщиться к тайнам согласия. Не много ли за раз, тем более, что мне надо будет каким-то образом упаковывать этот материал в читабельный, упрощенный для дуриков роман. Как прикажете работать с таким материалом? С какой буквы писать этих Дядь, Теть, Первых, Вторых. С прописной или строчной?

Я выложил эти сомнения полковнику в отставке.

Трущев, не задумываясь, наложил резолюцию.

— Буря в стакане воды! — затем неожиданно смилостивился, наверное, водочка подействовала, и добавил. — Объясняю вкратце — три креста означают провал. Мертвым ящиком называют такой способ передачи информации, при котором неизвестно кто закладывает сообщение и неизвестно, кто вынимает. Принимающий передает сообщение пианисту, который просто должен отстучать его в эфир. Инструкции Первый получал по радио. В Москве мы обговорили время и частоты, однако проблему с обратной связью нам до конца войны так и не удалось решить удовлетворительно.

Николай Михайлович поднялся, дал последние инструкции.

— Что касается Светочки, я отговаривал ее от занятий парашютным спортом. Толковая девушка. Красавица. Горячая, энергичная… Папа, как ты не понимаешь, что прыжок с парашютом — это прыжок в будущее. Десантные войска — самые важные. Я попытался объяснить ей, что самыми важными войсками следует считать танки. Или атомную бомбу, о которой тогда ходило множество слухов. Например, одна бомба — один город. Судоплатов усиленно работал по этой тематике. Но разве вас, молодых, можно в чем-нибудь убедить. Так что война достала нас с Таней через четыре года. Я этот полет с нераскрывшимся парашютом до сих пор забыть не могу. Остался у нас мальчик, пусть даже чужой, пусть даже поднадзорный, но наш. Он называл меня «деда», а Таню «баба».

На прощание смилостивился.

— Я пошел спать, а ты, если хочешь, можешь познакомиться с отрывком из воспоминаний Мессинга. Это подлинный материал, а не седьмая вода на киселе, опубликованная в журнале «Наука и религия». Правда, здесь тоже много туфты и умолчаний, но зерно истины есть. Имей в виду, Вольф Григорьевич, к сожалению, перепутал последовательность событий. Он много чего напутал, например, насчет меня. Он на сегодняшний день знаешь что мне напророчил? Мол, сдохну я от разрыва сердца, а я, как видишь еще ого-го. Еще вполне огурчик. Вольф Григорьевич также перепутал даты — не знаю, сознательно или нет. Вас, сочинителей, трудно понять, чем вы руководствуетесь, прибегая к хронологии.

Ладно, проехали. К тому моменту, когда Мессинг был подключен к операции, мы еще не знали, какая именно угроза нависла над Первым, а он уже пишет о мерах, на которые решилось руководство НКВД, чтобы справиться с кризисом. Рассказать об этом надо с юмором, с легким налетом сенсационности. Насчет использования экстрасенсорики и прочей телепатической ерунды не стесняйся.

Уже с порога добавил.

— Мысль о привлечении Мессинга к расшифровке угрозы, нависшей над Первым, первым высказал Берия.

Затем он дружески предупредил меня.

— Но об этом писать не следует. Так будет лучше, дружище, — и улыбнулся на прощание.

Отрывок из воспоминаний Мессинга я привожу полностью, не редактируя, только изредка, для лучшего понимания событий, внося уточнения в текст.

Лично я в таком сотрудничестве с автором не вижу никакого криминала.

А вы?

Для ясности — руководство НКВД, приняв предложение наркома использовать необычные способности Вольфа Мессинга, тут же отправило Трущева в Новосибирск. Прямо с аэродрома Николай Михайлович помчался в гостиницу, разбудил растерянного Мессинга, заставил его одеться и сразу на аэродром. В самолете они обсудили создавшуюся ситуацию. Спустя сутки с помощью Поджигайло оба оказались в Москве.

Бомбардировщик[51] — это не гостиничный номер, где трудно избавиться от посторонних ушей, так что, устроившись в салоне, мы с Мессингом имели возможность обговорить детали предстоящего задания.

Итак, слово Вольфу Григорьевичу Мессингу:

«Сразу после посадки — время было позднее, далеко заполночь, — меня доставили на Лубянку, прямо в кабинет наркома. Берия заметно пожелтел, исхудал, глаза были до крайности усталые — видно, работы было невпроворот. Тем самым он несколько развеял мои опасения насчет способности кремлевских вождей оказать сопротивление врагу. Времена были трудные, и вера в победу, отовсюду доносившаяся до меня, нередко сочеталась с розовыми надеждами на то, что «немецкий пролетариат наконец проснется и сбросит преступную фашистскую клику». Или, что еще тревожнее, — «наши» сумеют договориться с немцами». Этот неожиданный для меня, разочаровывавший оттенок будущего плохо сочетался с природной русской привычкой кряхтя тащить воз, каким бы тяжелым он не казался. Но что было, то было. К счастью, у этих, в Москве, подобных настроений не было, это внушало надежду на осуществление предсказанного мною будущего.

Лаврентий Павлович встретил меня на удивление приветливо. Назвал «старим дружищем», поблагодарил за желание помочь, угостил чаем. Затем протянул папку и предложил ознакомиться с делом негодяя, осужденного за шпионаж, от чего я, помня разговор с Трущевым в самолете, резко отличавшийся от полученных в гостинице инструкций, решительно отказался. Не хватало, чтобы Мессинг увяз в секретных материалах!

— Нет так нет, — пожал плечами Лаврентий Павлович.

Он коротко, не вдаваясь в подробности, рассказал о подозреваемом; его, так сказать, жизненном пути, затем толково и с въедливой дотошностью обрисовал мою задачу и предложил приступить.

В свою очередь я попросил оградить наш разговор от прослушки. Прилипчивое ухо от меня все равно не скроешь, а эта добавка к беседе заметно осложнит выполнение задания родины.

— Почему? — спросил нарком.

— Я постоянно буду отвлекаться от работы. Насколько я понял, вам нужен ответ на вопрос, готов ли осужденный честно сотрудничать с советской властью или он лукавит? Комментарии и объяснения вас не интересуют?

Берия согласился.

— Хорошо. Давайте резултат. В случае чего объяснения ми и так получим.

Трущев повел меня по коридору, затем мы вышли во двор, направились к мрачному зданию внутренней тюрьмы, и по мере приближения к цели меня все крепче охватывал страх и раскаяние — только очень легкомысленный и крайне недалекий человек мог добровольно согласиться быть помещенным во внутреннюю тюрьму на Лубянке? Пусть даже на несколько часов. А если это ловушка? Мне стало стыдно за Мессинга. Сколько сил Вилли Вайскруфт потратил, чтобы научить его держаться подальше от властей, а он вновь ввязался в темную историю. Скверную шутку играет с человеком неистребимая греховность натуры. «Измы» исполнительности и оказанного доверия ловко подцепили его на «интерес», на профессиональный азарт, обещая познакомить с мыслями врага на расстоянии. То, что я имею дело с врагом, представлялось очевидным.

Трущев довел меня до железных дверей, где нас встретил дежурный офицер, проводивший меня в камеру. На пороге, уже погружаясь в сулонг, я поставил себе задачу — если это возможно, помочь несчастному узнику, чьи мысли мне предстояло угадать, все равно по какой причине он угодил в эту клинику.