Когда лабораторию привели в порядок, у Вильяма больше не оставалось времени на библиотеки, но он решил не бросать начатое дело. В библиотеках он находил для себя все больше интересного.

Лаборатория находилась на четвертом этаже дома, расположенного со стороны улицы. Сверху и снизу ее окружали квартиры, а из окна открывался вид на черную просмоленную крышу конюшни и на кошек, которые по ней прогуливались. Это была довольно просторная комната со входом прямо с лестницы. В прошлом это была контора бывшего домовладельца, здесь он принимал квартплату. Другая дверь вела в квартиру домовладельца, но теперь она была замурована и лишь неровная штукатурка указывала на этот вход.

Посреди помещения во всю длину стоял раскройный стол с бейцованным краем, над ним с потолка низко нависали лампы дневного света. Вдоль одной стены — крючки для полугодовых и готовых комплектов лекал, вдоль другой — конторские шкафы, несколько табуреток и огромное кожаное кресло, в котором можно утонуть, как в пуховой перине. Кресло, вероятно, принадлежало домовладельцу и оно еще не исчезло отсюда то ли потому, что было огромным, то ли потому, что его занесли в список инвентаря.

Ирена, провалившись, подпрыгивала в нем и весело смеялась, как умеют смеяться только дети.

Для работы ей выдали три инструмента — ножницы, сапожный нож и скальпель — вырезать начерченные на картоне лекала, а это было совсем не так просто, выровнять края и, наконец, пропарафинить. На второй день Вильям разрешил ей рейсфедером проводить на лекалах линии, определяющие направление нитей, проставить на лекалах размеры.

Теперь, когда они работали вместе, Ирена как будто старалась выдержать определенную дистанцию, чего раньше не замечалось. Раньше казалось, что ее можно в любой момент пригласить в кафе или кино, и она сразу же с готовностью согласится, теперь все было иначе. Теперь они работали совсем рядом и в то же время дальше друг от друга, чем раньше: прежде Вильям никогда не думал, что близость с ней возможна, а теперь эта мысль не покидала его. Может, это произошло из-за уклончивости Беаты, — она причиняла ему страдания, а может из-за юбки, вздернутой по-модному значительно выше колен, ноги у Ирены были абсолютно безупречные. Своим поведением она, однако, не побуждала к близости, не давала повода сделать хотя бы шаг в этом направлении, и Вильям ничего не предпринимал. Он уже так давно ни с кем не заигрывал, и теперь на это был способен разве только в своем воображении. Может, он и попытался бы сблизиться, но его очень пугала разница в возрасте. Ему казалось, что она широко распахнет глаза и, изобразив недоумение, спросит:

«Чего тебе, дяденька?»

Обещать он ей ничего не мог. Он был старомоден, считая, что необходимо что-то дать взамен или хотя бы туманно кое-что наобещать.

Ирена была неглупой девушкой, она много читала и сказала как-то, что на танцы вообще не ходит. Раньше, в семнадцать лет, ходила. Теперь скакать под шейк ходят даже тринадцатилетние, и она в свои двадцать два выглядит в такой компании как бабушка. В клубах, где оркестр с саксофоном играют на вечерах для старшего возраста фокстрот и медленный вальс, кавалеры сплошь закоснелые холостяки, от которых за версту несет козлом или такие, что не раз уже разводились.

Случилось все совсем неожиданно. Ирена стояла у стола и никак не могла разобрать размер, который Вильям на лекале отметил карандашом. Цифры надо было жирно обвести тушью, под ними более мелкими цифрами указать номер государственного стандарта. Она попросила Вильяма, чтобы подошел и разобрал, что он там понаписал.

Вильям подошел сзади, обнял хрупкие плечи Ирены и хотел рассмотреть лекало, но вдруг почувствовал, что она будто оцепенела, что тело под тонкой шелковой блузочкой слегка дрожит, и заметил, как от глубокого дыхания вздымается ее грудь. Губами он коснулся ее волос и шеи, а она стояла не шелохнувшись. Он повернул ее лицо к себе и поцеловал. Ее губы были податливы.

В двух шагах от них стояло огромное кресло.

Она отдалась легко, молча, сопротивление ее таяло мягко, как масло на сковороде.

Потом, дома, лежа рядом с Беатой, Вильям оправдывал себя — жена сама виновата в случившемся. Жена и эта проклятая больничная администрация, которая не обеспечивает ее санитарками. На самом деле он гордился тем, что случилось, гордился, что овладел Иреной, что она так молода. Ему подумалось, что завтра снова окажется с Иреной наедине, и от этой мысли растерялся. Что же он скажет ей завтра, что пообещает? И решил, что разыграет великую любовь.

Ради доказательств в обеденный перерыв он сбегал к цветочницам и купил самую красивую темно-красную розу. Ирена появилась в новом платье, несколько смущенная. Роза привела ее в восторг. Ирена куда-то исчезла, потом появилась с вазой.

Валентина Мукшане зашла узнать, не надо ли заказывать снабженцам картон. Понюхав розу, сказала, что это один из новых сортов, выведенных у нас, в Латвии.

Когда инженер вышла, Вильям, хотя и без особого желания, опять обнял Ирену за плечи.

— Не надо так! — На сей раз она не оцепенела. — Ты можешь прийти ко мне домой… — И вдруг прильнула к Вильяму. — Мне так стыдно за вчерашнее!

Вильям не знал, чем ее успокоить, поэтому молча гладил ее волосы.

На следующий день кресло было перенесено в кабинет директора, а Ирена вернулась к своим секретарским обязанностям, главный инженер нашла возможным высвободить с конвейера одну из работниц постарше, и теперь та помогала Вильяму вырезать лекала. Женщина обрадовалась работе в вечернюю смену, так как муж ее работал только по утрам, теперь же кто-нибудь из них всегда был дома с детьми.

Такая перемена удовлетворяла и Вильяма: продолжение отношений с Иреной ничего хорошего не обещало. Он не видел никакой цели, к которой они могли бы стремиться вместе. Поэтому он отступал. Медленно, но твердо, ссылаясь на занятость. Так от изменений, которые внесла Валентина Мукшане, выиграли все, исключая Ирену, однако она ловко скрывала это.

Газеты и календари в очередной раз разъясняли, что такое женщина, какова роль современной женщины в обществе и почему празднуется именно Восьмое марта, доказывали, что мир не погиб бы и без мужчин. Накануне в раскройный цех зашел представитель профкома с листком для записи о сборе денег и трагическим голосом произнес:

— Мужики, каждый должен дать хотя бы по трешке, потому что на каждого из нас приходится по дюжине!

Работу с лекалами Вильям закончил, на них уже имелись соответствующие обозначения, и их перенесли вниз, в цех. Они были тоньше старых, безукоризненно гладкие, и работа с ними спорилась лучше. Главный инженер закрыла лабораторию и унесла ключи.

С Иреной Вильям старался не встречаться. В конторе у него не бывало никаких особенных дел, да и находилась она в другом здании. Так что его поведение могло показаться вполне естественным. Не искала встреч и Ирена, хотя два-три раза она, как подумал Вильям, специально поджидала у окна, когда он будет проходить через двор, потому что они встретились в подворотне. В первый раз — это была случайность — он выходил вместе с Константином Ивановичем, в другой — он уже умышленно искал себе попутчика.

Накануне Женского дня Вильяма одолевали угрызения совести, и он послал Ирене большой букет белых мимоз, которые купил утром по пути на работу.

Сперва Вильям купил один букет, но, поразмыслив, купил и второй — для немолодой уже женщины, которая пришла в помощницы вместо Ирены. Он подумал, что так это не будет бросаться в глаза.

Работать кончили несколько раньше, в самой дальней комнате раскройного цеха женщины накрыли стол, каждая принесла из дома какую-нибудь закуску. Венцом всему было то, что Константин Иванович поставил на стол бутылку очень дорогого коньяка в честь прощания с «Модой» — с понедельника он уходил на заслуженный отдых. Он был весел, балагурил, смеялся, сверкая золотыми зубами, и совсем не был похож на пенсионера.