— Вот и кошевая готова. Поехали…

Семен передал мне свою винтовку, а сам впрягся в лямку и потащил по снегу неудобную ношу. Пока мы возились со стариком, снегу прибавилось. Следов наших было уже не видно. Ветер с глухим рокотом гнал но степи снежную карусель. Над нашими головами кружились большие белые совы. Их было много. Устав бороться с ветром, они садились прямо в снег или на редкие кустики бурьяна, не занесенные еще снегом, и глядели на нас немигающими, мудрыми глазами. Мы шли. И совы перелетали на другое место. Они почему-то все время кружились возле нас.

Ношу тащили попеременке. Тонули в снегу. А Усов то и дело справлялся у старика, как он себя чувствует. Старик мотал головой, и нельзя было понять, лучше ему или очень плохо.

— Тащим, а кого — не знаем. Может, шпиона или кого-нибудь почище, — раздраженно проворчал Лунев. Остановился, тяжело дыша, и бросил лямку. — Не могу больше! Впереди ничего не видать, кроме этих проклятых сычей. Гибель, что ли, нашу почуяли, кружатся, глаз не спускают.

— Ты кончил? — сдержанно спросил Усов.

— А что?!

— Интересуюсь…

Усов добыл из кармана горсть размокшей махорки, поглядел с горькой ухмылкой и отбросил прочь.

— Что ты хочешь, я тебя спрашиваю.

— Сам понимать должен, — огрызнулся Лунев. — Надо выбраться из этого кромешного ада, а потом уж…

— Понимаю тебя, — тяжело произнес Усов.

Он стиснул зубы, в усталых глазах его промелькнул холодок. Но ничего не сказав больше, взял из рук Лунева лямку и потащил ношу. И долго потом мы молчали. Я шел, как пьяный, шатаясь из стороны в сторону, а в ушах нудно звенело, и сквозь этот звон, мне казалось, я слышу далекую и унылую песню: «…а в степи глухой замерзал ямщик…»

Когда я брался за лямку, Семен шел сзади и тормошил старика, чтобы он не заснул, заставляя его двигать руками и, не переставая, что-нибудь говорил ему. А старик молчал.

Давно уже наступил глубокий вечер, а снег все сыпал, и не было нигде ни огонька, ни запаха дыма, ни звуков, какие рождает близкое жилье человека. Мы выбивались из последних сил. Мокрая одежда, схваченная сверху морозом, покрылась ледяной коркой и стесняла движения. Отдыхали теперь через каждые десять шагов. Потом долго возились в снегу, чтобы подняться на ноги. Совы не кружились больше над нами, их поглотила темнота. Зато время от времени тишину взрывали волчьи вопли. Похоже, что звери шли по нашему следу.

Лунев ткнулся головой в снег и застонал:

— Не могу!

Поднялся на колени, отфыркиваясь.

— Черт же надавал на наше несчастье этого перса с крашеной бородой, да еще с кораном…

Я ждал, что Семен отругает Лунева, он уже порядочно надоел, но Усов повернулся ко мне и без злобы, совсем по-деловому крикнул:

— Возьми у товарища Лунева снаряжение и оружие. Ему тяжело идти.

«Ему тяжело идти, а нам легко?» — подумал я. Усов подошел ко мне и сказал:

— Тебе придется вперед двинуться, в разведку, — и уже тихо, чтобы не услыхал Лунев, добавил: — Будь осторожен, как бы на ту сторону не втюриться… Туго нам придется, Вьюга, но ничего, как-нибудь одолеем. Мы пограничники! — он даже слегка улыбнулся.

Усов больше уже не выпрягался из лямки и останавливался только для того, чтобы поглядеть, жив ли старик, потормошить его. Прокладывая дорогу, я старался держаться правей — темной ночью и в непогодь человек обязательно отклоняется влево. Каждому пограничнику ведом этот закон. Лунев плелся за санями и оставался ко всему безразличным. А снегопад слабел, сквозь низкие тучи временами ненадолго проглядывал месяц. И ветер стихал. Крепла стужа. Спустившись в балку, я поскользнулся: под ногами чавкало, снег расплылся. Только тут я заметил перед собой широкую и зловещую черную полосу воды. «Арык» — мелькнуло у меня в голове. Но, подумав, решил, что это река: никакого арыка здесь не могло быть. Подошел Усов.

— Боюсь, что это и есть граница, — хрипло прошептал я, выливая из сапог воду. — Слышишь, петухи на той стороне распевают? А может, это та самая деревушка Капчала, которая недалеко от нашей заставы…

— Какая тебе Капчала! — подошел Лунев. — Дожидайся! Сейчас влопаемся, как миленькие. Вот радости-то будет у старого. Куда нужно, туда и доставили его, как падишаха какого-нибудь, на руках.

— Замолчи, Лунев! — едва сдерживаясь, прошептал Усов. — О деле надо толковать, чего зря трепаться? — Он помолчал и вздохнул. — Покурить бы… Вот что: мы здесь подождем, Вьюга, а ты переберись на ту сторону и разведай как следует. Не напорись только, хотя персидский-то наряд и отсюда увидеть можно. Они с фонарями ходят.

Закинув за спину винтовку, я молча вошел в ледяную воду. Она была тяжелая и черная, как деготь. Когда выбрался на берег, мне показалось, что у меня не стало ни ног, ни рук, ни туловища — была одна голова, большая и емкая, как корчага, которая полнилась дикими звуками. Отдышался немного, пополз и полз до тех пор, пока совсем не закоченел. Хотел повернуть назад, вдруг слышу голоса какие-то, разговор. Русская речь! Я попытался крикнуть, но не хватило силы. Застонал, как зверь. Поднялся и побежал назад, к речке.

— Наши! Слышишь, Семен, наши! — заорал я осипшим, промороженным голосом. Но мне никто не ответил. Только ледяная тишина гукала, как филин. Я помню, как перебрался через речку, как навалился на сонного Усова и стал поддавать ему кулаками в бока, в спину. Помню, как с Семеном тащили мы старика через воду, боясь споткнуться и выкупать его. Помню, как кто-то сунул мне в зубы слюнявую дымную цигарку. А дальше все пошло вкруговую.

Сколько прошло времени и что было на дворе, день или ночь — не знаю. Когда очнулся, увидел, что надо мной склонилась голова в белой повязке с красным крестом. Понял — сестра. Глаза у нее светлые и заботливые.

— Ну, вот и последний пришел в себя, — сказала она. — Молодец.

— Почему это «молодец»?

— А как же? Молодец! Выспался? — улыбнулась она.

— Конечно, выспался, — ответил я как ни в чем не бывало.

— Вот и хорошо. А находку вашу пришлось в больницу отправить. Ногу прихватило здорово. Лечить долго придется. Но ничего, подживет. Одинокий он, колхозный чабан… Председатель колхоза приезжал и очень благодарил вас. Говорит, что старик-то уж больно хороший, песни сочиняет. А сказок знает — не переслушаешь. И ребятишки из школы сюда прибегали. Справлялись…

— Вон что. А где?..

— Товарищи-то? Все хорошо. В строй сегодня их выпишут…

Она дернула шнур, и тяжелая штора на окне сдвинулась в сторону. В больничную комнату ворвался горячий солнечный полдень…

Служил у нас на заставе в тридцать втором году сверхсрочник, командир отделения Николай Данилычев. Человек он не особенно крупный, но крепкий, лицом смуглый, как турок, и глаза черные и упрямые, а вот по характеру добрый, к товарищам уважительный; в боевой обстановке не растеряется: смелый командир, находчивый.

На жизнь Данилычев глядел правильно: послали служить, доверили — надо делом оправдывать высокое доверие. Положение на границе было сложное, поэтому он, наверно, и решил закрепиться на заставе: остался на сверхсрочную.

Населенных пунктов в пограничной полосе вообще мало, а в тылу нашей заставы было всего одно селение и две кочевки. Тарасовка — называлось селение. Маленькое, с камышовыми крышами, а над ними, как зеленые пики, стояли тополя; кругом сады и вода, плантации хлопчатника. Жили в этом селении русские. Пришли они сюда на пустырь лет пятьдесят назад откуда-то из-под Мелитополя. Здесь-то вот Николай Данилычев и приглядел себе невесту. Девушка — красавица, на румяных щеках ямочки озорные, глаза — синь морская. И имя у нее такое приятное, ласковое: Даша.

Данилычев несколько раз начальнику заставы докладывал, что твердо решил семейную жизнь с Дашей устроить. А начальник ему свое: «Обстановка на участке не позволяет, товарищ Данилычев, повремени немного: разобьем Мухтарбека, разгоним его банду и тогда свадьбу сыграем».