«Хитер бобер», — подумал Лешка. Ему почему-то вдруг стало тоскливо, так тоскливо, что пешком бы ушел домой. И пьяная откровенность Антона раздражала, хотелось возражать ему, злить его. А Антон, растягивая слова, с шепелявинкой жаловался:

— Такая у меня проклятая жизнь, Лешенька. Но теперь я с себя этот хомут сниму. Я никого не трогаю, не ворую, меня тоже не трогайте. Такая у меня линия жизни, понимаешь. Да и у других такая же, но они втихую к себе добро прискребают.

— Врешь ты!

Антон споткнулся, глянул на него косо, потом хмыкнул.

— Хм! Тоже вроде что-то смыслишь. — Посидел молча, босой пяткой разворотил муравьиную кучу, встал. — Гляди, вот он, колхоз. Мурашам иначе никак невозможно, мелкие твари потому что. А если у меня котелок исправно варит и руки крепкие — зачем мне вся эта лавочка? Пальцы, Лешенька, у каждого к себе гнутся. Природой так определено.

Лешка вытянул руки, сжал и разжал кулаки, рассматривая пальцы с подковками грязи под ногтями. И верно, к себе…

Жиденький свет из оконца падал на лицо Мартына Семеновича. За одну ночь он заметно похудел. Под глазами обозначились темные полукружья; кожа одрябла, слеглась у рта глубокими складками. Лешкин отец наклонился над ним, тихо спросил:

— Ну, как ты?

— Пока ничего, терпимо.

— Садитесь, Иван Петрович. — Антон придвинул Лешкиному отцу скамейку. — Может, чайку желаете?

— Я самолет вызвал, Мартын Семенович. Неисправный он у них, но обещали.

— Какой самолет придет, сколько в нем мест?

— Самолет трехместный, а что?

— Антона хочу с собой забрать.

Антон придвинулся к Лешкиному отцу, рассудительно заговорил:

— Одного нельзя отправлять. Тяжело ему будет без присмотра и помощи. А кому другому за ним присматривать, если не мне?

— М-да-а, — неопределенно протянул Иван Петрович. — С одной стороны, все так, с другой… Мы тут посадим, там снимут. Выходит, можно обойтись без сопровождающего.

— Не то, нет, — отрицательно качнул головой Мартын Семенович. — С женой ему помириться надо, пока начисто все не расклеилось.

— Да-да, с женой… — Антон вздохнул. — Камень на сердце давит. Свижусь с ней, покаюсь — и сразу же сюда. Другой дороги у меня нет: полюбил, прикипел душой к нашему коллективу…

Во время этого разговора Лешка стоял у распахнутых дверей зимовья. При последних словах Антона брезгливо дернул губы, пошел к лабазу. Под ним двое парней складывали в рюкзаки продукты. Рюкзаков Лешка насчитал пять. Значит, для отца, для него, для Антона и этих парней. Но Антон, видать, улизнет. Отпустит его отец: не может он не отпустить, если сам Мартын Семенович того хочет. А в самолете еще одно место останется свободным.

— Ленька! — Отец вышел из зимовья. — Ты бы письмо матери написал. — Он остановился рядом, положил руку на Лешкино плечо. — Ты чего такой?

— Так, ничего… — Лешка смотрел вниз, сколупывал с подола рубахи кусочки коры.

— А все-таки? — Отец слегка сжал плечо.

— Хочу… домой, — через силу выдавил Лешка.

— Вот тебе раз! Это почему же так?

— Мне… у меня… — замялся Лешка. — С математикой слабо. Заниматься надо. — У него огнем вспыхнули уши. Не умеет он врать, как Антон, не получается. От злости и стыда он стал решительнее, торопливо добавил: — Нет, не с математикой…

— С химией… — усмехаясь, подсказал отец.

— Нет, не хочу тут жить. Не люблю, ненавижу тайгу.

— Даже ненавидишь? — Отец убрал с плеча руку. — Не успел разглядеть, а уже ненавидишь. Как же это? Эх, Ленька, Ленька… Я думал, ты у меня орел, а ты — сорока. Стрекотал, стрекотал, но дошло до дела — к маменьке потянуло. Что же это получается? Разъясни.

— Не знал, что тут… в книжках написано…

— Ага, книжечки обманули. Не то говоришь. Ленька. К нянькам привык. В школе — учителя, в лагере — воспитатели, дома — мать. А тут полное самообслуживание: ни нянек, ни мамок. Лучше бы ты лень свою, свое безволье ненавидел.

— Но…

— Помалкивай! — Отец хмуро смотрел на Лешку. — Не по вкусу тебе наше дело — ладно. Не это меня в первую голову беспокоит. Жизнь, как я понимаю, сплошные переходы через горы. Не научишься ходить, на пустяковый холмик не подымешься. Огорчил ты меня, сынок, огорчил…

Он отошел к ребятам, сказал:

— Собирайте три рюкзака, — и, слегка сутуля плечи, вернулся в зимовье.

Суровые слова отца смутили Лешку. Он растерялся и не знал, что ему делать. Может быть, остаться, промучиться до осени?

— Иди-ка сюда. — Антон поманил его за угол зимовья, зашептал: — Ты на уговоры не сдавайся. Он тебе наговорит.

— Не знаю как… — уныло проговорил Лешка.

— Останешься — дураком будешь, попомни мои слова.

Самолет прилетел под вечер. Сделав круг над поляной, он сел за ручейком. Из него вышел летчик в темно-синем форменном костюме. У летчика было скуластое, монгольского типа лицо, узкие, как бы прищуренные глаза.

— У вас все готово? — спросил он.

— Да, — ответил Иван Петрович. — Но пойдем, Жаргал, перекусим на дорогу.

— Не могу, надо спешить. — Летчик показал на северо-восток.

Оттуда наплывали, затягивая линялую синь неба, густые, с черными подпалинами облака. Но воздух был по-прежнему неподвижен, зноен; в тайге стояла глухая, густая тишина. Эта тишина была подозрительной, казалось, в ней что-то назревает.

Иван Петрович усадил Мартына Семеновича, положил под ноги рюкзак с нехитрым походным имуществом.

— Ружье-то свое взял бы…

— Зачем взад-вперед таскать?

— Думаешь вернуться до осени?

— Вернусь обязательно, Иван Петрович.

— Дай-то бог… А ты, Антон, зачем тащишь свою двустволку?

— Я? — Антон для чего-то погладил спрятанное в чехол ружье. — Вы меня спрашиваете? Я без ружья, Иван Петрович, никуда…

Прощаясь с Лешкой, Иван Петрович подал, как взрослому, руку.

— Ну, будь здоров! — Ему хотелось сказать еще что-то, может быть, попросить, чтобы он не улетал, остался, но сын нетерпеливо переминался с ноги на ногу, беспокойно оглядывался, и, вздохнув, Иван Петрович повторил: — Будь здоров!

Пока собирались, усаживались, тайга очухалась от усыпляющего зноя, сдержанно зашумела. Порыв ветра пробежал по поляне, причесывая жесткую траву, запутался в кустах черемухи, угас.

Подпрыгивая на неровностях, самолет пробежал немного, оторвался от земли и пошел низко над лесом. Иван Петрович постоял на месте, провожая взглядом самолет, снова вздохнул. Неловко получилось с Ленькой, ох и неловко!

Немного погодя он и двое его товарищей пошли друг за другом, как обычно ходят таежники, к палаткам партии. Дорогой их застала гроза. С быстро потемневшего неба хлестнул крупный дождь, зеленое жало молнии впилось в горб хребта, и мощные раскаты грома прокатились по падям. Они быстро сделали шалаш, укрылись под ним. Иван Петрович взглянул на часы. Смог ли летчик увести самолет от грозы?

Дождь шел всю ночь. К палаткам они пришли на другой день. Иван Петрович сразу же связался по рации с базой. Говорил он недолго. Вышел из палатки, сел на пенек, попросил закурить, чего с ним никогда не случалось..

— Самолет пропал, — сказал он, разминая папиросу непослушными пальцами. — Где он, пока ничего не известно.

Последующие дни не принесли ничего нового. Над тайгой кружили самолеты и вертолеты, две группы охотников отправились по земле, держа путь к зимовью, но самолет с летчиком и пассажирами как в воду канул.

А с самолетом случилось вот что…

Пытаясь обойти грозовую тучу, летчик сбился с курса. Кончалось горючее. Надо было садиться, но ему долго не попадалось подходящей прогалины или поляны. Наконец сквозь дождевую завесу Жаргал увидел узкий язык земли, свободный от леса. Может быть, это было не совсем то, что нужно, скорее, даже наверняка не то: зеленая полоска далеко вдавалась в болото. Но выбора не было…

Глаза Жаргала сузились в лезвия, ноздри слегка приплюснутого носа побелели.